В рассказе Евгения Носова «Варька» идет речь о школьнице, которую зовут Варька. Она все летние каникулы проводит на колхозном птичнике и помогает в выращивании уток. Варька это делает на добровольных началах, хоть ее мать ругалась и даже ходила к председателю жаловаться, но все ее старания были напрасны - дочь все равно пропадала на птичьем дворе все лето. И это продолжалось уже три года подряд.

Главная мысль рассказа

Основная поучительная мысль этого произведения - нужно делать в жизни все то, что тебе нравится, а не прислушиваться к мнению окружающих. В противном случае выполняя, ненавистную работу, или общаясь с неприятными для себя людьми, не будешь счастлив, а станешь обозленным на весь мир.

Так и Варька, впервые увидев маленьких, сереньких, пушистых утят влюбилась в них и пошла помогать птичницам. Все лето она кормила и ухаживала за утятами, но стоило им только вырасти, как она начинала ненавидеть их всем сердцем. И на следующий год, решала уже ни при каких обстоятельствах не приходить на птичник. А весной, когда снова завозили таких же маленьких, сереньких утят, она, увидев этих пищащих пушистиков, влюблялась снова и не могла устоять перед ними. И снова Варька приходила на помощь птичницам, которые за три года уже успели привыкнуть к ней.

В то время в Варькин колхоз приехала с сыном Сашкой, брошенная мужем, цыганка. Им дали кусок земли и помогли с постройкой дома. Соседи помогли цыганке Марии с семенами и научили, как сажать ухаживать за огородиной. Сашка такой же подросток, как и Варька не смог подружиться с местными ребятами, он не ходил в школу, но работал, выпасая коней и иногда перевозил разные грузы. Он был изгоем в деревне, над ним постоянно подтрунивали все, кому не лень. Люди не любят тех, кто чет-то от них отличается - это людская сущность. А Сашка был цыган с черными кудрями на голове и выпученными как у любого цыгана глазами. Ему приписывали все самые нелепые особенности предков, в частности, умение готовить разные зелья.

Варька прониклась к Сашке любопытством и симпатией с первого дня, как увидела. И вот однажды он приехал и привез корм уткам. Птичницы стали задевать его, говоря не очень приятные вещи о нем. Варька хоть и не посмела перечить взрослым, но ей стало жаль парня и стыдно за людей, обижавших его.

В тот же день вечером птичница Ленка попросила в очередной раз Варьку подменить ее на дежурстве, а сама пошла на свидание. После тяжелого дня, когда утки были загнаны и накормлены, Варька искупалась в пруду и, увидев вдалеке огоньки пашущего трактора, пошла посмотреть. Было темно, но она шла через поле, но уже не на огни трактора, а на огонь от костра. Оказалось, что это Сашка-цыган пригнал на выпас лошадей. Посидев некоторое время у костра, и выпив смородинового чая, Варьке вдруг захотелось проехаться на коне. Она вскочила на белую лошадь и помчалась, Сашка поскакал за ней. А когда он догнал девчонку, то страстно поцеловал прямо в губы. Варька, испугавшись, убежала, но ей было это приятно, хоть и неожиданно.

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Шукшин Алёша Бесконвойный

  Интересно, что главный герой (тот самый Алёша) не Алёша вовсе, а Костя и совсем не «бесконвойный». Он даже немного обижался на людей за это прозвище, которое означало безответственность и неуправляемость.

• Краткое содержание опера Мадам Баттерфляй (Чио-Чио-сан) Пуччини

  Основу оперы составляет трагическая история молодой японской девушки. Действие начинается с повествования о том, что американский солдат Бенджамин Франклин Пинкертон состоит

• Краткое содержание Смерть на Ниле Кристи

  И опять Эркюль Пуаро – великолепный сыщик, герой романов Агаты Кристи из «восточного» цикла. На этот раз сыщик оказывается на пароходе «Карнак», плывущем по реке Нил с беспечными и шумными пассажирами.

• Краткое содержание Мухи Сартр

  Пьеса представляет собой оригинальную трактовку легенды об Оресте и Электре, которая является частью легенды о Трое. Изначально история рассказывает о том как Клитемнестра и ее любовник Эгисф погубили Агамемнона и стали править

• Краткое содержание Жуковский Сельское кладбище

  День подходил к концу. Вокруг ни души, лишь изредка слышны, как жужжит жук и звуки скота, возвращающегося домой. Рядом кладбище, вокруг него сосны и старая башня, на которой сидит сова.

(Отрывок)

Вот уже битый час Варька, мокрая и встрепанная, в куцем, выгоревшем за лето сарафане, гонялась по озеру за утками. Она упиралась широко расставленными ногами в борта полузатопленной плоскодонки, весло цепко увязало в иле, путалось в пухлых травяных пластах. От каждого толчка лодка заваливалась набок, и в ее отсеках хлюпала и взбрызгивалась парная, цвелая вода. Комары столбом толклись над головой, и Варька, отмахиваясь, яростно шлепала себя то по остро выпиравшим лопаткам, темным и худым плечам, то по мокрым и красным, исцарапанным камышами икрам.

И штоб я в другой раз заместо кого осталась! - кричала она злым, грубым голосом. - И пропади они все пропадом, те утки! Нашли дуру!

Птица нахально лезла в самое непролазное лопушье, набивалась в камыши, рассчитывая пересидеть там Варькино буйство и все-таки остаться ночевать на озере. Варька шуровала веслом в камышах, колотила плашмя по воде, взбивая розовые при закатном солнце брызги. Утки, тоже розовые, мельтешили в ее глазах вместе с ослепительными бликами взбаламученной воды. Устав махать веслом, Варька оглядела озеро, рукой заслоняясь от багрового солнца.

И когда же вас, самураев, заберут от меня на птицекомбинат, навязались вы на мою головушку…

Сторож Емельян что-то кричал, командовал Варьке, но она в утином гомоне ничего не разбирала и только, оборачиваясь, видела, как Емельян, черный на светлом предвечернем небе, прыгал на своей деревяшке по крутому голому берегу, размахивая кисетом.

А иди ты… - досадовала на него Варька. - Размахался!

Птичник стоял в лугах, верстах в семи от деревни, на берегу глубокой старицы с донными ключами. Построили его года четыре назад, когда пошла по колхозам мода на водоплавающую птицу. Председатель Парашечкин, круглый, коренастый мужичок в кепке с пуговкой, верхом на своем белом горбоносом жеребце, как Наполеон перед сражением, самолично выбирал позицию. Он долго петлял по лугам, среди неразберихи стариц, заросших ивняком и всякой дурной болотной всячиной, и под конец остановился на этом одиноком бугре. Будучи человеком осторожным и прижимистым, он не стал сразу разоряться на капитальное строительство, а поначалу распорядился сладить птичник на скорую руку - для пробы. «Так - дак так, а не так - дак и ладно», - приговаривал он, размечая бугор саженкой - откуда и докуда ладить постройку. Плотники сплели из лозы опояску в полметра высотой, сверху сомкнули жердяные стропильца и все это закидали соломой. С тех пор и стоит посреди лугов этот приземистый, безглавый балаган. Мода, однако, прижилась, утка оказалась доходной птицей, теперь можно было бы взамен шалаша поставить что-нибудь поосновательнее, тем более что колхоз при средствах, но Парашечкин что-то не спешил.

Срамота-то какая! - донимали Парашечкина птичницы, когда тот появлялся на озере. - Против соседей совестно. В миллионерах ведь ходим.

Парашечкин, сощурясь, издали оглядывал птичник и вдруг, побагровев, начинал ругаться:

Ну-к што, што в миллионерах! С красоты воды не пить. Птичник как птичник. Не капает. Утка тебе што? Утка тебе не курица. Ей хоромы не нужны. А если я сюда двести тыщ кирпича убухаю, посчитайте, во что кило птицы обернется, дуры!

Да ведь мы-то не утки. Нам и переночевать негде. В деревню каждый раз не набегаешься.

Вон берите тракторную будку, хватит с вас.

По весне на птичник завозили с инкубатора две-три тысячи зеленовато-желтых пискунов, выпускали их на старицу, все лето полоскались они на полной природе, казенные харчи, правда, тоже были подходящие, подкармливали зерновыми отходами, мучной мешанкой, так что к концу августа, к тому моменту, когда надо закруглять дело, от уток на озере некуда было бросить камень. К этой поре все чаще наведывался Парашечкин, хватал первую попавшуюся утку, прикидывал ее на руке, разгребал пух и тихо так, заискивающе говорил:

Вы уж, девки, давайте пошуруйте эту недельку. Чтоб все по высшей категории пошло. А я, так и быть, помимо грамот… - он прищуривал один глаз и совсем так, как только что оглядывал уток, оценивающе посматривал на птичниц, - так и быть, я вам по набору духов преподнесу. По «Кармену». От себя лично.

Наконец объявляли сдачу, несколько дней на птичнике стоял гам, уток распихивали по клетушкам, грузили на машины и отправляли на птицекомбинат.

Остальное время балаган пустовал. Зимой по нему, занесенному сугробами, упиваясь утиным духом, шастали лисы. Весной же он одиноко торчал на бугре, со всех сторон облитый полой водой.

Варьку на птичнике называли приблудной. Она объявилась там сама по себе и не числилась ни в каких штатных расписаниях. Позапрошлой весной шла она из школы домой, увидела возле правления грузовик, из которого доносился жалобный многоголосый писк, залезла на заднее колесо, заглянула в кузов. В решетчатых ящиках копошились черноглазые, похожие на пуховички вербы утята.

«Ой, да какие же они!» - загорелась Варька счастливой нежностью, закинула портфель в кузов и прикатила на птичник. Сначала бегала туда после уроков, а когда распустили на каникулы, осталась там на все лето.

Приходила мать, ругалась с птичницами за то, что они сманивают девку, отбивают ее от двора, и Варька пряталась от матери в камышах. Из-за этого птичницы сперва косились на Варьку, гнали ее домой, но потом привыкли и даже не мыслили дела без Варькиной помощи.

Варька разжигала кормозапарник, замешивала отруби, гонялась за утками, когда те, узнав про соседнюю бахчу, улепетывали туда клевать помидоры, бегала с поручениями птичниц в контору, палила из дробовика по коршунам, с Емельяном ставила в лопушистых заводях верши. Сарафанишко висел на ней застиранной и вконец выгоревшей тряпицей, сама же она заветривала и обгорала до сизой шелухи, а руки и ноги истончались до такой степени, что от выпиравших суставов походили на узловатые жерди.

К концу лета утки надоедали ей до крайности. Из нежных беспомощных пискунов они превращались в прожорливых, нахальных и бестолковых тварей. Они изматывали Варьку до того, что у нее начинал портиться характер, Варька становилась злой, как осенняя муха, и клялась широким остервенелым крестом, что больше ноги ее не будет на этом распроклятом птичнике. А на следующую весну Варька опять прибегала к озеру, с какой-то болезненной жадностью набрасывалась на недельных утят, прижималась к ним щекой, хватала ртом черные мягкие клювики и визжала, дрожа голосом:

Ой, девчата, не могу! Какие же они хорошенькие!

И все начиналось сначала. Вот уже третье лето.

После обеда на птичник должны были привезти подкормку. Возил корм обычно Генка на «газике». Но вместо него неожиданно прикатил на пароконке с тремя мешками комбикорма Сашка-цыган.

Года три назад в позднюю осеннюю распутицу Сашка прибился к деревне вместе со своей матерью. Варька впервые увидела его в тот день возле правления. Пока мать обговаривала свою просьбу в кабинете Парашечкина, Сашка, тогда еще щуплый, узкоплечий мальчонка с заостренным, перепуганным лицом, сидел на затоптанном осенней грязью крыльце правления и сторожил узелок с пожитками. На нем была какая-то замызганная, не по росту кацавейка с подвернутыми рукавами, из которых зябко торчали черные сухие пальцы с белесыми ногтями. Больше всего Варьке запомнилась Сашкина обувь - глубокие резиновые старушечьи боты, дырявые и переломленные в носках, отчего казались странно и неприятно пустыми. Варька, пока шла мимо, поминутно оглядывалась, дивясь не столько самому цыганенку, сколь его неприкаянному и равнодушно-покорному виду, и ей хотелось, чтобы Парашечкин принял их в колхоз.

Зимовали они на свиноферме, в общественной хате, служившей красным уголком и обогревалкой. Весной для них запахали кусок выгона на краю деревни, и до той поры, когда появится вольный материал на хату, плотники помогали сладить маленькую времянку в одно оконце. С первыми теплыми днями соседка бабка выгребла из своего погреба мешок картошки, набрала в подол узелков и кулечков со всякими семенами и повела Сашкину мать Марию на свежераспаханный выгон обучать земле. Мария, высокая, сухая цыганка, застенчиво улыбаясь своей неумелости, неловко и терпеливо что-то сажала и сеяла, поглядывая на проворные и корявые бабкины пальцы. Любопытные бабы нарочно бегали с ведрами к выездному колодцу, чтобы ненароком подсмотреть, как обживаются чужепришельцы. Иные, не скрывая своей стародавней крестьянской непримиримости к бродяжьей жизни, посмеивались, кивали.

Сеять да пахать - не на карты брехать!

Однако постепенно все это изгладилось. Мария помаленьку обвыклась, привыкли и к ней. Она оказалась неназойливой женщиной, без нарочной цыганской нахалинки, на свинарнике работала с молчаливым терпением - одним словом, баба как баба. К тому ж и горе носила в себе самое обычное, бабье: бросил ее муж. Рассказывала, что цыган не смирился перед новым законом, не сдал коня государству, а в необдуманной горячности и глухой тоске по прежней кочевой жизни тайно забил его в лесу, мясо продал, а сам подался искать волю в Молдавию, а может, и дальше куда, к сербам. Звал и ее с собой. Но одному, может, где и воля, а куда ж ей с мальчонкой…

Труднее приживался на деревне Сашка. Ребятишки то липли к нему, забавляясь его чужой необычностью, странным говором и привычками, то вдруг, не поделив какой пустяк, дружно и наглухо чурались, лепили всякие обидные прозвища, и по малолетству бездумно попрекали всем цыганским: Сашкиной кучерявостью, глазастостью. «Сыган, сыган, коску смыгал!» - выкрикивал из-за плетня какой-нибудь сопливый бесштанный пацан, просто так, от нечего делать. Свистушки девчонки, без семи лет невесты, тоже сочиняли про Сашу всякую обидную небывальщину, вроде того, что, мол, у него цыганские ненадежные глаза, многозначительно ахали и, пугая друг дружку Сашкиной неверностью, уговаривали «ни за что на свете» не водить с ним компанию.

Сашка держался хотя и невраждебно, но настороженно и замкнуто, больше вертелся возле взрослых мужиков и все дни пропадал на конюшне. На улице видели его редко, в дневную школу он не ходил, стеснялся своего роста, в вечерке же по причине его неграмотности не нашлось начальных классов. Ради него одного учреждать изначальное обучение в вечерней школе никто не стал, хотя завуч и уговорил Сашку по вечерам брать уроки у него на дому.

Свалив мешки, Сашка закурил сигарету, присел у заднего колеса на корточки.

Девчата, шестимесячный приехал! - крикнула птичница Нинка Арбузова, и вслед за ней все остальные высыпали из вагончика.

Сашка бывал на птичнике редко, и на него сбегались глядеть, как на диковину. Сашкину голову покрывала буйная копна нестриженых волос, опутывавших шею сине-смоляными кольцами. Девчата завидовали этому даром доставшемуся нечесаному счастью и между собой называли Сашку шестимесячным.

Саш, продай бигуди, - притворно серьезным тоном сказала Ленка Пряхина, присев перед цыганенком на корточки.

Птичницы томились знойной скукой августовского дня и обрадовались случаю побалагурить.

Какие бигуди? - не понял Сашка.

Девчата прыснули. Сашка, смигивая черными ресницами, выжидающе поглядывал то на одну, то на другую.

Он их на конюшню отнес, - вставила Нинка, подписывавшая на грядке телеги Сашкину накладную. - Кобылам на ночь хвосты накручивает.

Девчата снова дружно захохотали. Сашка отвернулся, пустил длинную струйку дыма на свои босые серопыльные ноги.

Саш, а правду говорят, что ты девкам зелье подсыпаешь? - не унималась Ленка. - Девки выпьют и сразу дурочками становятся.

Ты и без зелья дурочка, - огрызнулся Сашка.

Варька, сочувствовавшая Сашке еще с того самого дня, как увидела его на крыльце правления с узелком под мышкой, не принимала участия в балагурстве, топталась в сторонке, испытывая стыдливую неловкость от обидных и задиристых шуток птичниц. Девчата заметили Варькино смущение, тотчас истолковали его на свой лад и бессовестно набросились на нее.

Ты чего за спины прячешься?

Девки, да она краснеть научилась…

Хорош парень, а?

Одни глаза чего стоят?

Берегись, Варька, они глазливые!

Поймав на себе черно-сливовый Сашкин взгляд, Варька совсем смешалась, еще больше пыхнула от жаркого и сладкого испуга и гнева и, чувствуя, как глаза наливаются слезами, нагнула голову и убежала за будку.

Отдай накладную, - нахмурился Сашка.

Погоди! Куда ты спешишь! Побудь с нами.

Сашечка, сплясал бы, что ли!

Ага, Саш! Чего тебе стоит! А мы Парашечкина попросим, чтоб он тебе трудодень за это начислил. Как за художественную самодеятельность.

Сашка угрюмо зыркал из-под спутанных завитков, потом подскочил, хотел было выхватить накладную, но Нинка, увернувшись и подняв бумажку над головой, захохотала:

Сперва спляши…

Дай, говорю! Я на работе, поняла?

Поняла… Твоя работа никуда не убежит. Вон как хвосты обвисли.

Сашка затравленно озирался. Не найдя слов, болезненно скривясь, он вдруг выхватил из повозки длинный кнут.

Девчата взвизгнули и рассыпались. Перевалившись через решетчатую дробину и огрев кнутом сонно выстаивавших жару лошадей, Сашка покатил прочь в сухом грохоте растрепанной телеги.

Ой! - спохватилась Ленка Пряхина, когда Сашка был уже за озером. - А что же мы про кино не спросили? Сегодня же четверг. В клубе кино должно быть.

…Варька весь остаток дня носила в себе обиду на девчат за давешнее и уже было настроилась вечером сходить в клуб, но к ней неожиданно подошла Ленка, обняла пухлой рукой за плечи и потащила в сторону от балагана.

Пойдем, чегой-то скажу.

Чего еще? Небось подежурить?

Ага, Варь, золотце, побудь за меня!

Больно нужно! - Варька сердито дернула плечами, но Ленка крепко и непрекословно обхватила ее за талию, прижала к своему мягкому и теплому бедру.

Варь, ну ладно тебе… Ты чего, в кино собираешься?

А хоть бы и в кино.

Ну что тебе кино? Успеешь еще, находишься.

А тебе больно нужно?

Сама знаешь… Ну просто аж душа сохнет. Ну, хочешь, я тебя поцелую?

Варька знала, что у Ленки любовь, и давно тайно и пытливо приглядывалась к птичнице. Ленка ходила то улыбчивой и потерянной дурочкой, то рассеянной и молчаливой, но все равно было заметно, что ей хорошо. Это было чем-то вроде странной и счастливой болезни. Варьку и самое от одного этого слова охватывало щемяще-сладким ознобом, и она начинала смотреть куда-то далеко-далеко, за деревню, за край земли. Все это было как-то неопределенно и ничем не похоже на Ленкину любовь, к тому же бесследно проходило, как только она начинала возиться с утками. Но через эти смутные наплывы сладостной грусти Варька понимала, что происходит с Ленкой, и то сочувствовала ей, то вдруг упрямо и вызывающе грубила ей.

Побудь, а, Варь… - вкрадчиво шептала Ленка. - Дай доходить… Теперь уж недолго осталось…

Да что ты на меня виснешь! - Варька рванулась, но, не вырвавшись, задвигала острым и жестким локтем. - Нашли дуру! Я и так за вас все лето тут сижу.

Варь, ты же хорошая, чего же ты орешь дурным голосом?

Как хочу, так и кричу! Отпусти, говорю!

Тебе уже пора за собой последить. Вон как давеча на тебя Сашка глядел… Парни - они все примечают: и как ходишь, и как с людьми обращаешься. А ты орешь как скаженная…

Больно нужен мне твой Сашка! - протестующе выкрикнула Варька, снова закипая обидой на девчат за их досужую проницательность.

Она вдруг рванулась и убежала, стукотя пятками по убитому, высохшему бугру.

Вот чумовая!

Через час, когда птичницы уже ушли, Варьке стало жалко неприкаянно бродившую возле балагана Ленку, и она, подкравшись, виновато сказала:

Ладно, иди уж…

Ленка обернулась, вся просияв, сцапала Варьку, сдавила своими цепкими, удушливыми ручищами.

Опять тискать! - завопила Варька, задыхаясь в сдобной Ленкиной груди. - Чуть что - прямо на ше…ею. Гляди, промахне…ешь…ся… не на ту повиснешь…

Ах ты язва сухоребрая! - взвизгнула Ленка.

Уйди, говорю, а то ушибу!

Варька, вскидывая коленки, начала топать, норовя наступить Ленке на ноги, та неуклюже запрыгала, отдергивая ступни, запнулась о корыто, и они шлепнулись и раскатились, хохоча - Ленка тоненько, молодым барашком, Варька раскатисто и басовито.

Ленка стала собираться. Она стащила старенькую блузку и, продев локти в спущенные лямки нижней сорочки, оголилась до пояса, круглотелая и ладная, белея крепкими грудями. Она, ни чуточки не смущаясь Варьки, в сознании собственного превосходства, неспешно оглядела самое себя и, поглаживая нежно-розовые соски, попросила полить умыться. Варька с готовностью подхватила ведро, стала лить на мониста, в то место, где темный загар от выреза воротника четко переходил в чистую белизну спины. Ленка вздрагивала, радостно придыхала от ледяной ключевой воды, поводила литыми, сразу порозовевшими плечами, и Варьке была приятна здоровая и красивая Ленкина нежность, которой она искренне и открыто завидовала.

Лен, а ты справная! - сказала она и тут же, отвернувшись, трижды поплевала себе под ноги.

Тоже… выдумаешь! - передыхая, отозвалась Ленка.

Ей-богу, Лен!

Умывшись, Ленка ушла в тракторную будку, покопалась там в сундуке, стала одеваться в чистое. Варька неотступно ходила следом.

Варь, застегни.

И Варька, озабоченно волнуясь, неловко и торопливо застегивала настоящий лифчик, туго перерезавший Ленкину спину узкой белой полоской.

Ей было любопытно и сладко наблюдать все эти таинства девичьих сборов: как Ленка неспешным движением плавных, красивых рук расчесывала влажные после умывания волосы, встряхивала и откидывала распушенную голову, как пришлепывала комочком ваты, будто крестясь, - сначала на лоб, потом на подбородок, а затем уже на обе щеки - душистую пудру, как потом, растерев ее приученными движениями, облизала запорошенные губы, вдруг блеснувшие свежо и ярко, и как послюнила палец и провела по бровям, словно расправила два птичьих крыла. От всего этого Ленка сразу несказанно похорошела, и никак нельзя было подумать, что совсем недавно она месила утиные отруби. Варьке было немножко грустно, что все эти превращения происходят не с нею самой и что, если бы в клуб пошла она, Варька, то никому до этого не было бы дела, а просто сидела бы в первых рядах вместе с такими же, как она, девчонками, грызла бы семечки в подол, отпускала тумаки сопливым ребятишкам, которые в темноте суют за воротник раздавленный шиповник, а потом, после кино, отирались бы с подружками возле уличной гармошки, держась от нее в стороне, с независимым видом, громко и без дела смеясь и подтрунивая над старшими. И все же Варька радовалась за Ленку, радовалась ее праздничной нарядности и тому, что ожидает ее сегодня в деревне. Ей хотелось, чтобы все у Ленки было хорошо и счастливо.

А целоваться будешь? - жарким шепотом спросила Варька.

Ленка, сощурясь, посмотрела строго и осуждающе, но, не выдержав Варькиной искренней простоты и влюбленности, самодовольно хохотнула:

Ну и дура же ты!

Нет, Лен, правда?

Отстань!

Ленка ушла.

Прислонясь щекой к дверной притолоке тракторной будки, Варька долго глядела, как она шла торопким, кокетливым мелкошажьем, помахивая в руке белыми босоножками, то пропадая в ложбинах, то снова появляясь на открытом.

…Емельян и Варька наконец собрали уток в плетеный загончик вокруг балагана. Продираясь сквозь густо облепившие ее базарно горланящие утиные шеи, поддавая под них ногой, чтобы расчистить корыто, Варька вываливала из ведер теплое мучное месиво и бежала опять к кормозапарнику. С полчаса у корыт творились галдеж и толчея, жадное чавканье и прихлебывание, потом гомон постепенно стихал, враз отяжелевшие утки, волоча зобы, разбредались от корыт, начиналась чистка перьев, прихорашивание, и наконец все успокаивалось. Спрятав головы под мышки или зарыв носы в грудастые, распушенные зобы, улегшиеся утки недвижно белели в загоне плотной булыжной мостовой.

Тем временем Варька, перевалившись через край, задрав голые, искусанные комарами ноги, выскребала и споласкивала котел, потом таскала воду, чтобы утром, к моменту, когда проснется вся эта орава и поднимет голодный крик, снова заполнить корыта свежей мешанкой.

После молчаливого ужина за тесовым столиком возле тракторной будки Емельян, неспешно выкурив самокрутку, полез, покряхтывая, в свою каморку, прилаженную сбоку к балагану, такую же безоконную, соломенную, с узким лазом, выстланную сухой осокой.

Оставшись одна и не зная, что больше делать, Варька длинной тенью бродила по притихшему птичнику. После ухода разнаряженной и откровенно счастливой Ленки, взбудоражившей Варьку своими сборами, ею все больше овладевало чувство своей никому ненужности и неотвязно росла смутная, беспокойная потребность что-то делать с собой. Солнце уже зашло, малиновым шаром, будто медный пятак в дорожную пыль, зарылось в сизую мглу на горизонте. На луга пала грустная сумеречная синева. На ближних и дальних старицах лениво и равнодушно, со старческой хрипотцой квакали матерые лягушки, нагоняя тоску и скуку.

Походив вокруг балагана в одуряющем томлении и так и не найдя себе дела, Варька вернулась в тракторный загончик. В будке еще плавало хмельное облако духов, оставшееся от Ленки. Она непроизвольно и жадно потянула носом этот манящий в какие-то светлые, обманчивые царства запах, от которого все вокруг - и этот соломенный балаган, и вытоптанный выгон, и разбросанные по нему корыта - начинало казаться ненужным, угнетающим своей трезвой и равнодушной обыденностью.

Варька прокралась к Ленкиному сундучку, нетерпеливо и воровато покопалась в его темном нутре и выгребла себе в подол зеркальце, причудливо ограненный флакон духов и коробочку с пудрой. С гулко колотящимся сердцем она расставила все это на откидном столике у маленького, еще светлого оконца, перед которым недавно сидела Ленка. Пристроив зеркальце, она разглядывала себя, поворачивая лицо и кося глаза, потом открыла пудру и мазнула ватой по облупленному редисочному носу.

Нос мучнисто-бело проступил на темном остроскулом лице, и тогда Варька, будто испугавшись, стала торопливо заляпывать все остальное. Из квадрата зеркала на нее смотрело безбровое большеротое существо. У существа было странно бледное, мертвое лицо и почти черные оттопыренные уши. Оно поворачивало голову на длинной тонкой и тоже почти черной шее и косило круглые, болотно-зеленые глаза с отчужденно и испуганно расширенными зрачками, после чего ненавидяще, со злобной растяжкой сказало:

У, зан-н-нуда!

Она выскочила из будки, сбежала к озеру, сдернула через голову сарафан и вышагнула из трусов. Берег был илист, истоптан крестиками утиных лап. Варька голышом, горбясь, побежала вдоль берега к круче и с ходу, высоко вскинув пятки, бухнулась вниз головой. Над ней взбугрился пенный бурун, затухая, он расплылся по озеру тяжелыми ленивыми кругами, разнося на изгибах прибрежную черноту воды. Она долго и сильно гребла в придонной глубине, пугаясь невидимых трав, трогавших ее живот мягкими, вкрадчивыми лапами, и вынырнула далеко от берега, задохнувшаяся, оглохшая от шума воды в ушах. Коротким нырком Варька смыла с глаз прилипшие волосы, шумно отфыркалась, потерла по лицу ладонями и поплыла ребячьими размашистыми саженками. Вода охладила и успокоила Варьку. Уморившись, она опрокинулась на спину, вытянулась плашмя и замерла. Над поверхностью виднелись только нос и подбородок да еще два бугорка грудей, то проступавших, то погружавшихся в ритме Варькиного дыхания.

Озеро простиралось в темной раме вечерних сумеречных берегов. Плотной стеной темнели по сторонам камыши, чернела причаленная Емельянова лодка, чернели верши, выброшенные на сухое, и только сама вода была еще светла. Лежа на спине на середине озера, Варька не замечала ни берегов, ни обступивших камышей, она видела только небо, огромное и высокое, кажущееся особенно высоким теперь, вечером, когда только в самой безмерной его глубине, на неподвижно замерших кучеряшках облаков еще розовел свет давно угасшей зари. И еще видела она воду, начинавшуюся у самых ее глаз. Зеркально ясная гладь озера, чуткая ко всему, что простиралось над ним, была заполнена подрумяненными облаками и уже не казалась озером, а таким же, как и небо, бездонным пространством, и нельзя было сказать, где кончались настоящие облака и где было только их отражение. Два мира, вода и небо, охваченные вечерним задумчивым покоем, где-то за пределами Варькиного зрения слились воедино, и ей стало радостно и жутковато вот так, одной, недвижно парить в самой середине этой сомкнувшейся светлой бездны, и снизу и сверху заполненной облаками. Она наслаждалась простором, легкостью, почти неосязаемостью своего тела, и все ее недавние томления и горести казались нелепыми и сметными. Здесь не было ни балагана, ни Ленки, ни деревни, - все это ушло из ее сознания и стало почти нереальным, а была только одна она, Варька, в своем гордом и высоком одиночестве. И она завопила как можно громче, для одной только себя, не стесняясь своей безголосости:

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины.

И так же нараспев, затяжно выкрикнула:

Я-я-я-я! Эге-ей!

Своего голоса Варька не услышала, потому что уши находились под водой. Она смутилась, взбила ногами шумный фонтан и поплыла к берегу. На ходу она обрывала белые лилии, уже закрывшиеся на ночь. Лилии волочились за ней на длинных гибких стеблях, концы которых Варька придерживала зубами. Она любила делать из них мониста, надламывая стебелек то в одну, то в другую сторону. Получалось что-то вроде цепочки с тяжелым цветком на конце..

Одевшись и сполоснув в лодке ноги, Варька расстелила на берегу, на высоком месте, телогрейку, бросила на нее пучок лилий, принесла и разложила рядом полдюжины крепких приплюснутых помидоров, краюху хлеба и соли на лопушке. Помидоры еще хранили в себе тепло знойного дня. Варька, озябшая после купания, радовалась этому живому теплу, некоторое время держала помидоры в ковшиках ладошек и лишь потом, надавливая большими пальцами на черенковую ямочку, разламывала пополам. Положив половинку в рот, она запрокидывала голову, досылала щепотку соли и, пожевав, прикусывала краюшкой. Она ела не спеша, радуясь вкусу хлеба, с удовольствием хрустя крупинками соли, ела, поглядывая, как в лугах зарождались туманы. Сизое курево проступало откуда-то из низин, слоилось тонкими лоскутами, обозначая все неровности земли, старицы и ложбины. Постепенно туманы перемешались с загустевшей сумеречной синевой, упрятались горбатые спины стогов, темные островки лозняка, далекие деревеньки на суходолах, а затем и сами суходолы, скрылись все следы человеческого бытия. Размылся и пропал из виду горизонт, раскованная перед сном, отпущенная на волю земля беспредельно разбегалась во все стороны, таинственно уходила краями в глубину ночи и простиралась перед Варькой в величаво-спокойной тишине и безлюдье.

Варька доела помидоры, легла на живот, подперла голову кулаками. Она лежала просто так, умиротворенно глядя и прислушиваясь к лугам. Именно в эти минуты прихода ночи Варька испытывала наибольшую близость и свое слияние с простой и ничем не приметной круговиной земли, простершейся вокруг нее. Она чувствовала себя тоже раскованной и отпущенной на волю, и в такую пору луга всегда манили ее куда-то. Они манили ее своей новой незнакомостью, когда даже стог, много раз виденный днем, вдруг неузнанно выплывал из темноты и воспринимался с удивлением и легким испугом, манили своей таинственной оборванностью тропинок, которые, казалось, были протоптаны не просто к балагану или к бахчевым шалашам, а вели к неразгаданному и где-то совсем близко заплутавшемуся счастью, заставляя чутко прислушиваться при каждом шаге и держать настороже свое тихо и радостно бодрствующее сердце, учащенное острым ощущением бытия.

Между тем взошла поздняя, натужно-красная луна. Пробившись сквозь сдвинутые к горизонту плоские и вытянутые облака, она очистилась от багровости, пролилась рассеянным, не оставляющим теней голубоватым светом. В загустевшей было темноте наступил перелом. Варька знала, что теперь уже до самого утра в лугах будет брезжить эта призрачная голубизна. За озером на просяном поле глухо заворочался трактор - начали перепахивать под зиму. Поле это не имело правильной формы, оно причудливо изгибалось меж обступивших низин, и трактор, светя себе единственной фарой, будто зеркальцем, мерцал издалека на поворотах. «Сбегать посмотреть!» - обрадовалась Варька возможности пойти куда-нибудь.

Еще неизвестный мне, но уже очень любимый мною читатель! Как и все начинающие писатели, я искренне верю в то, что я практически гений, а посему при виде моей книги не делай громкое «Фу!» сразу. Попробуй сначала ее открыть. И отыскать в тексте хотя бы несколько знакомых букв. Если данная сложная операция тебе удастся, значит, ты имеешь шанс (целый один) добраться до логического завершения данного опуса.

P.S. Очень большая просьба, когда вы наткнетесь на встречающиеся в тексте выперлы типа «плюнуть рукой, замечтательный, болугоглазое, тарантливый мутешественник, блестючая, заженная мужница» и т. д., даже не думайте о том, что это – недогляд беспечного редактора над неграмотным автором. Все эти фразочки присутствуют в тексте специально. Зачем? А чтоб было!

Р.P.S. Моим знакомым, которые вздумают опознать себя в положительных героях данного произведения, я могу сказать только одно, но зато очень веское слово: не обольщайтесь!

Жило-было средневековье. Рыцари и пираты, черти и русичи, драконы и гоблины периодически воевали, так же периодически мирились и даже иногда заключали брачные союзы. Продолжалась данная идиллия до тех пор, пока кое-кто не захотел изменить мир, привнеся в него сумасбродную девицу из XXI века. Нет, мир, конечно, изменился, какой базар… Просто… Не совсем так, как это задумывалось. Потому что ни в одном, даже самом страшном сне ни одному, даже самому злостному колдуну не могли присниться панк в рыцарских доспехах, графиня верхом на драконе и рок-н-ролльный сейшен в готическом замке. А то ли еще будет! Держись, средневековье! И вы держитесь покрепче, уважаемые читатели, поскольку неуемная фантазия автора закладывает порой совершенно сумасшедшие виражи.

Сначала Варька подумала, что все это сон. Яркий, отчетливый и удивительно красочный. Во всяком случае, небо, не изгаженное следами от реактивных самолетов и чистая листва на деревьях Варьке в реальной жизни не встречались ни разу. К тому же в реке, в пределах видимости, плавала рыба. Причем не брюхом вверх, а так, как ей по законам природы положено.

Понаблюдав за весело журчащей речкой, Варька поняла, что жутко хочет пить. Похотев пару минут и осознав, что организм ни под каким видом подниматься с места не желает, Варька отвернула голову от соблазна подальше и… узрела помесь большого таракана с очень большим жуком. Нет! Только не это! Вот такой гадости Варька боялась до полусмерти. Даже во сне. Поэтому она взвизгнула, подскочила и отпрыгнула на максимально возможное расстояние. После чего опять завопила, но уже по-другому, поскольку впрыгнула, по закону подлости, прямиком в крапиву. Варька пошипела, проклиная все на свете, потерла пострадавшую ногу и застыла на месте как вкопанная. Она не могла обжечься о крапиву во сне! И к Варьке в голову закралось гнусное подозрение, что что-то тут не так. Она еще раз огляделась по сторонам и схватилась за голову. Все ясно. Допилась. У нее белая горячка.

Господи, а как вчера-то все хорошо начиналось: пиво, шашлычки… И даже еще лучше, поскольку поначалу пить не собирались вовсе. Просто старые друзья-музыканты пригласили ее к себе на репетицию, а она как раз по ним соскучилась. Ну скажите, кто ездит в гости к своим старым друзьям, тем более музыкантам, с пустыми руками? Понятно, что никто. Вот Варька и купила пива. На всех. Правда, забыла о том, что тем более никто не встречает гостя с пустыми руками, особенно девушку. И ребята тоже купили пива. Каждый. На всех. Ну а потом под пиво пошли шашлычки, и все совсем хорошо стало.

Ну, что дальше было, вы уже догадываетесь? Правильно. А деньги на ветер выкидывать никто не хотел. Ребята водочки взяли, Варька картошечки под это дело сварганила, салатик в тазик настругала – благо август месяц, овощи свои… Ну и чем все это закончиться могло? Конечно же! На столе появилась местная самогоновка, и Варька с пьяных глаз уговорилась ее попробовать. Фу! То-то голова гудит, что во сне не положено. И оказалась она неизвестно где. Допилась! До глюков допилась, будь прокляты эти музыканты! Люди, ау!!! Господи, ей же домой надо!

А может, это не глюк все-таки, а? Может, она заблудилась? Пошла спьяну по своим дамским интимным делам и заснула? Тогда надо отсюда быстрее выблуживаться! Ребята с ума сойдут, пока ее искать будут! Варька судорожно начала вспоминать, как определяются стороны света, но когда чего-нибудь не знаешь, а потом еще и забудешь – на похмельную голову точно не вспомнишь. А посему Варька на эту идею громко плюнула рукой. Какая разница, где какие стороны света? Она все равно не знает, что в какой стороне находится. Поэтому остается мыслить логически.

Через речку она точно переходить не решится. Мокро, холодно и течение ай-ай. В лес тоже не пойдет. У нее чувство ориентации напрочь отсутствует. Она в родном городе-то могла в трех соснах заблудиться, а уж в лесу… Остается идти вдоль берега. А куда? Вниз по реке. Потому что, во-первых, на реке наверняка водятся какие-нибудь рыбаки, во-вторых, она (в смысле – река) обязательно куда-нибудь впадает, где живут люди, а в-третьих, поскольку рыба еще живая, значит, вверх по течению заводов нет.

Проведя такую логическую цепочку, Варька мысленно пожала руку самой себе. Ну, если ей с похмелья такие мудрые мысли лезут в голову… Варька умылась и попыталась навести на голове порядок. Но в ее густых длинных волосах без расчески он наводиться никак не хотел. Елки-палки, как неприятно без сумочки-то остаться! И чего Варька с пьяных глаз ее не прихватила? Но чего нет, того не отнимешь. И Варька направилась вниз по течению. Хорошо хоть потеплело, в футболке было не так холодно. Зато есть хотелось.

При этой мысли Варькины глаза плотоядно уставились на беспечно резвившихся в речке рыб. Но, во-первых, их надо было как-то выловить, а во-вторых, на чем-то зажарить. Варька похлопала себя по карманам. Ни спички, ни зажигалка никаких признаков жизни не подавали. Ну и что было делать? Добывать огонь трением? Варька сильно сомневалась, что у нее это получится. Она вздохнула и решила, что это к лучшему. Неизвестно, можно ли вообще есть эту рыбу. Во всяком случае, в местной прессе появлялись статейки о том, как кое у кого после такой рыбки червячки в печенке заводились. А статейка, кстати, была про Вершаевку, рядом с которой они отдыхали. Поговаривали, что радиация здесь выше нормы, но точно, как всегда, никто ничего не знал. Варьку передернуло, и она решила, что даже пить из этой речки не стоит, несмотря на похмельную жажду. Ну ее. Лечись потом еще. Впрочем… грибы что-то не похожи на радиоактивные. Не такие они большие… Но не жевать же данные грибы в сыром виде! Варька еще раз вздохнула и направилась в путь.

Сначала идти было даже приятно. Свежий утренний ветер выветривал похмелье, чистый лесной воздух как нельзя лучше успокаивал, а веселый щебет птичек внушал надежду, что все еще будет хорошо. Однако чем дольше Варька шла, тем слабее становилась эта надежда. После второго часа безрезультатного похода по лесу Варька начала нервничать. Ни гула машин, ни стука электрички, ни одного самолета. И почему она идет так долго? За это время от Вершаевки до города уже можно было дойти. Почему ей не попалось ни одного жилья? Ни одной консервной банки? Почему она не услышала ни одного выстрела, хотя время для охотничьего сезона было самое то? Гнусные мысли лезли к Варьке в голову все чаще и чаще, но она от них отмахивалась.

Наконец Варька разглядела сквозь заросли кустарника какую-то темную фигуру. Монахиня! Ну, хоть один живой человек! Наверное, из недавно отстроенной в Вершаевке церкви. Хотя какая Вершаевка после двух часов пути? Наверняка уже другая тутуновка. Варька подошла ближе и поздоровалась. Монахиня обернулась, завизжала, выронила ведро и принялась креститься. Варька добросовестно оглядела себя с головы до ног. Джинсы, футболка, кроссовки… Ну и что эту монахиню напугало так? Может, нарисованные на футболке «Кэннибал Корпс»? Ну черепушки, ну могилки, ну море крови, но визжать-то зачем? Монахиня закатила глаза, и Варька начала злиться. Может, конечно, она и не одета так, как это следует девушке с точки зрения монахини, но не до такой же степени, чтобы истерики устраивать!

Евгений Носов

Вот уже битый час Варька, мокрая и встрепанная, в куцем, выгоревшем за лето сарафане, гонялась по озеру за утками. Она упиралась широко расставленными ногами в борта полузатопленной плоскодонки, весло цепко увязало в иле, путалось в пухлых травяных пластах. От каждого толчка лодка заваливалась набок, и в ее отсеках хлюпала и взбрызгивалась парная, цвелая вода. Комары столбом толклись над головой, и Варька, отмахиваясь, яростно шлепала себя то по остро выпиравшим лопаткам, темным и худым плечам, то по мокрым и красным, исцарапанным камышами икрам.

И штоб я в другой раз заместо кого осталась! - кричала она злым, грубым голосом. - И пропади они все пропадом, те утки! Нашли дуру!

Птица нахально лезла в самое непролазное лопушье, набивалась в камыши, рассчитывая пересидеть там Варькино буйство и все-таки остаться ночевать на озере. Варька шуровала веслом в камышах, колотила плашмя по воде, взбивая розовые при закатном солнце брызги. Утки, тоже розовые, мельтешили в ее глазах вместе с ослепительными бликами взбаламученной воды. Устав махать веслом, Варька оглядела озеро, рукой заслоняясь от багрового солнца.

И когда же вас, самураев, заберут от меня на птицекомбинат, навязались вы на мою головушку…

Сторож Емельян что-то кричал, командовал Варьке, но она в утином гомоне ничего не разбирала и только, оборачиваясь, видела, как Емельян, черный на светлом предвечернем небе, прыгал на своей деревяшке по крутому голому берегу, размахивая кисетом.

А иди ты… - досадовала на него Варька. - Размахался!

Птичник стоял в лугах, верстах в семи от деревни, на берегу глубокой старицы с донными ключами. Построили его года четыре назад, когда пошла по колхозам мода на водоплавающую птицу. Председатель Парашечкин, круглый, коренастый мужичок в кепке с пуговкой, верхом на своем белом горбоносом жеребце, как Наполеон перед сражением, самолично выбирал позицию. Он долго петлял по лугам, среди неразберихи стариц, заросших ивняком и всякой дурной болотной всячиной, и под конец остановился на этом одиноком бугре. Будучи человеком осторожным и прижимистым, он не стал сразу разоряться на капитальное строительство, а поначалу распорядился сладить птичник на скорую руку - для пробы. «Так - дак так, а не так - дак и ладно», - приговаривал он, размечая бугор саженкой - откуда и докуда ладить постройку. Плотники сплели из лозы опояску в полметра высотой, сверху сомкнули жердяные стропильца и все это закидали соломой. С тех пор и стоит посреди лугов этот приземистый, безглавый балаган. Мода, однако, прижилась, утка оказалась доходной птицей, теперь можно было бы взамен шалаша поставить что-нибудь поосновательнее, тем более что колхоз при средствах, но Парашечкин что-то не спешил.

Срамота-то какая! - донимали Парашечкина птичницы, когда тот появлялся на озере. - Против соседей совестно. В миллионерах ведь ходим.

Парашечкин, сощурясь, издали оглядывал птичник и вдруг, побагровев, начинал ругаться:

Ну-к што, што в миллионерах! С красоты воды не пить. Птичник как птичник. Не капает. Утка тебе што? Утка тебе не курица. Ей хоромы не нужны. А если я сюда двести тыщ кирпича убухаю, посчитайте, во что кило птицы обернется, дуры!

Да ведь мы-то не утки. Нам и переночевать негде. В деревню каждый раз не набегаешься.

Вон берите тракторную будку, хватит с вас.

По весне на птичник завозили с инкубатора две-три тысячи зеленовато-желтых пискунов, выпускали их на старицу, все лето полоскались они на полной природе, казенные харчи, правда, тоже были подходящие, подкармливали зерновыми отходами, мучной мешанкой, так что к концу августа, к тому моменту, когда надо закруглять дело, от уток на озере некуда было бросить камень. К этой поре все чаще наведывался Парашечкин, хватал первую попавшуюся утку, прикидывал ее на руке, разгребал пух и тихо так, заискивающе говорил:

Вы уж, девки, давайте пошуруйте эту недельку. Чтоб все по высшей категории пошло. А я, так и быть, помимо грамот… - он прищуривал один глаз и совсем так, как только что оглядывал уток, оценивающе посматривал на птичниц, - так и быть, я вам по набору духов преподнесу. По «Кармену». От себя лично.

Наконец объявляли сдачу, несколько дней на птичнике стоял гам, уток распихивали по клетушкам, грузили на машины и отправляли на птицекомбинат.

Остальное время балаган пустовал. Зимой по нему, занесенному сугробами, упиваясь утиным духом, шастали лисы. Весной же он одиноко торчал на бугре, со всех сторон облитый полой водой.

Евгений Носов

Вот уже битый час Варька, мокрая и встрепанная, в куцем, выгоревшем за лето сарафане, гонялась по озеру за утками. Она упиралась широко расставленными ногами в борта полузатопленной плоскодонки, весло цепко увязало в иле, путалось в пухлых травяных пластах. От каждого толчка лодка заваливалась набок, и в ее отсеках хлюпала и взбрызгивалась парная, цвелая вода. Комары столбом толклись над головой, и Варька, отмахиваясь, яростно шлепала себя то по остро выпиравшим лопаткам, темным и худым плечам, то по мокрым и красным, исцарапанным камышами икрам.

И штоб я в другой раз заместо кого осталась! - кричала она злым, грубым голосом. - И пропади они все пропадом, те утки! Нашли дуру!

Птица нахально лезла в самое непролазное лопушье, набивалась в камыши, рассчитывая пересидеть там Варькино буйство и все-таки остаться ночевать на озере. Варька шуровала веслом в камышах, колотила плашмя по воде, взбивая розовые при закатном солнце брызги. Утки, тоже розовые, мельтешили в ее глазах вместе с ослепительными бликами взбаламученной воды. Устав махать веслом, Варька оглядела озеро, рукой заслоняясь от багрового солнца.

И когда же вас, самураев, заберут от меня на птицекомбинат, навязались вы на мою головушку…

Сторож Емельян что-то кричал, командовал Варьке, но она в утином гомоне ничего не разбирала и только, оборачиваясь, видела, как Емельян, черный на светлом предвечернем небе, прыгал на своей деревяшке по крутому голому берегу, размахивая кисетом.

А иди ты… - досадовала на него Варька. - Размахался!

Птичник стоял в лугах, верстах в семи от деревни, на берегу глубокой старицы с донными ключами. Построили его года четыре назад, когда пошла по колхозам мода на водоплавающую птицу. Председатель Парашечкин, круглый, коренастый мужичок в кепке с пуговкой, верхом на своем белом горбоносом жеребце, как Наполеон перед сражением, самолично выбирал позицию. Он долго петлял по лугам, среди неразберихи стариц, заросших ивняком и всякой дурной болотной всячиной, и под конец остановился на этом одиноком бугре. Будучи человеком осторожным и прижимистым, он не стал сразу разоряться на капитальное строительство, а поначалу распорядился сладить птичник на скорую руку - для пробы. «Так - дак так, а не так - дак и ладно», - приговаривал он, размечая бугор саженкой - откуда и докуда ладить постройку. Плотники сплели из лозы опояску в полметра высотой, сверху сомкнули жердяные стропильца и все это закидали соломой. С тех пор и стоит посреди лугов этот приземистый, безглавый балаган. Мода, однако, прижилась, утка оказалась доходной птицей, теперь можно было бы взамен шалаша поставить что-нибудь поосновательнее, тем более что колхоз при средствах, но Парашечкин что-то не спешил.

Срамота-то какая! - донимали Парашечкина птичницы, когда тот появлялся на озере. - Против соседей совестно. В миллионерах ведь ходим.

Парашечкин, сощурясь, издали оглядывал птичник и вдруг, побагровев, начинал ругаться:

Ну-к што, што в миллионерах! С красоты воды не пить. Птичник как птичник. Не капает. Утка тебе што? Утка тебе не курица. Ей хоромы не нужны. А если я сюда двести тыщ кирпича убухаю, посчитайте, во что кило птицы обернется, дуры!

Да ведь мы-то не утки. Нам и переночевать негде. В деревню каждый раз не набегаешься.

Вон берите тракторную будку, хватит с вас.

По весне на птичник завозили с инкубатора две-три тысячи зеленовато-желтых пискунов, выпускали их на старицу, все лето полоскались они на полной природе, казенные харчи, правда, тоже были подходящие, подкармливали зерновыми отходами, мучной мешанкой, так что к концу августа, к тому моменту, когда надо закруглять дело, от уток на озере некуда было бросить камень. К этой поре все чаще наведывался Парашечкин, хватал первую попавшуюся утку, прикидывал ее на руке, разгребал пух и тихо так, заискивающе говорил:

Вы уж, девки, давайте пошуруйте эту недельку. Чтоб все по высшей категории пошло. А я, так и быть, помимо грамот… - он прищуривал один глаз и совсем так, как только что оглядывал уток, оценивающе посматривал на птичниц, - так и быть, я вам по набору духов преподнесу. По «Кармену». От себя лично.

Наконец объявляли сдачу, несколько дней на птичнике стоял гам, уток распихивали по клетушкам, грузили на машины и отправляли на птицекомбинат.

Остальное время балаган пустовал. Зимой по нему, занесенному сугробами, упиваясь утиным духом, шастали лисы. Весной же он одиноко торчал на бугре, со всех сторон облитый полой водой.

Варьку на птичнике называли приблудной. Она объявилась там сама по себе и не числилась ни в каких штатных расписаниях. Позапрошлой весной шла она из школы домой, увидела возле правления грузовик, из которого доносился жалобный многоголосый писк, залезла на заднее колесо, заглянула в кузов. В решетчатых ящиках копошились черноглазые, похожие на пуховички вербы утята.

«Ой, да какие же они!» - загорелась Варька счастливой нежностью, закинула портфель в кузов и прикатила на птичник. Сначала бегала туда после уроков, а когда распустили на каникулы, осталась там на все лето.

Приходила мать, ругалась с птичницами за то, что они сманивают девку, отбивают ее от двора, и Варька пряталась от матери в камышах. Из-за этого птичницы сперва косились на Варьку, гнали ее домой, но потом привыкли и даже не мыслили дела без Варькиной помощи.

Варька разжигала кормозапарник, замешивала отруби, гонялась за утками, когда те, узнав про соседнюю бахчу, улепетывали туда клевать помидоры, бегала с поручениями птичниц в контору, палила из дробовика по коршунам, с Емельяном ставила в лопушистых заводях верши. Сарафанишко висел на ней застиранной и вконец выгоревшей тряпицей, сама же она заветривала и обгорала до сизой шелухи, а руки и ноги истончались до такой степени, что от выпиравших суставов походили на узловатые жерди.

К концу лета утки надоедали ей до крайности. Из нежных беспомощных пискунов они превращались в прожорливых, нахальных и бестолковых тварей. Они изматывали Варьку до того, что у нее начинал портиться характер, Варька становилась злой, как осенняя муха, и клялась широким остервенелым крестом, что больше ноги ее не будет на этом распроклятом птичнике. А на следующую весну Варька опять прибегала к озеру, с какой-то болезненной жадностью набрасывалась на недельных утят, прижималась к ним щекой, хватала ртом черные мягкие клювики и визжала, дрожа голосом:

Ой, девчата, не могу! Какие же они хорошенькие!

И все начиналось сначала. Вот уже третье лето.

После обеда на птичник должны были привезти подкормку. Возил корм обычно Генка на «газике». Но вместо него неожиданно прикатил на пароконке с тремя мешками комбикорма Сашка-цыган.

Года три назад в позднюю осеннюю распутицу Сашка прибился к деревне вместе со своей матерью. Варька впервые увидела его в тот день возле правления. Пока мать обговаривала свою просьбу в кабинете Парашечкина, Сашка, тогда еще щуплый, узкоплечий мальчонка с заостренным, перепуганным лицом, сидел на затоптанном осенней грязью крыльце правления и сторожил узелок с пожитками. На нем была какая-то замызганная, не по росту кацавейка с подвернутыми рукавами, из которых зябко торчали черные сухие пальцы с белесыми ногтями. Больше всего Варьке запомнилась Сашкина обувь - глубокие резиновые старушечьи боты, дырявые и переломленные в носках, отчего казались странно и неприятно пустыми. Варька, пока шла мимо, поминутно оглядывалась, дивясь не столько самому цыганенку, сколь его неприкаянному и равнодушно-покорному виду, и ей хотелось, чтобы Парашечкин принял их в колхоз.

Зимовали они на свиноферме, в общественной хате, служившей красным уголком и обогревалкой. Весной для них запахали кусок выгона на краю деревни, и до той поры, когда появится вольный материал на хату, плотники помогали сладить маленькую времянку в одно оконце. С первыми теплыми днями соседка бабка выгребла из своего погреба мешок картошки, набрала в подол узелков и кулечков со всякими семенами и повела Сашкину мать Марию на свежераспаханный выгон обучать земле. Мария, высокая, сухая цыганка, застенчиво улыбаясь своей неумелости, неловко и терпеливо что-то сажала и сеяла, поглядывая на проворные и корявые бабкины пальцы. Любопытные бабы нарочно бегали с ведрами к выездному колодцу, чтобы ненароком подсмотреть, как обживаются чужепришельцы. Иные, не скрывая своей стародавней крестьянской непримиримости к бродяжьей жизни, посмеивались, кивали.

Сеять да пахать - не на карты брехать!

Однако постепенно все это изгладилось. Мария помаленьку обвыклась, привыкли и к ней. Она оказалась неназойливой женщиной, без нарочной цыганской нахалинки, на свинарнике работала с молчаливым терпением - одним словом, баба как баба. К тому ж и горе носила в себе самое обычное, бабье: бросил ее муж. Рассказывала, что цыган не смирился перед новым законом, не сдал коня государству, а в необдуманной горячности и глухой тоске по прежней кочевой жизни тайно забил его в лесу, мясо продал, а сам подался искать волю в Молдавию, а может, и дальше куда, к сербам. Звал и ее с собой. Но одному, может, где и воля, а куда ж ей с мальчонкой…