В одной из своих первых публичных лекций “ Исторические дела философии” В.С.Соловьев (1853-1900) назвал первоначальной философской интуицией провозглашение “нового, неслыханного слова: все есть одно”. Следовательно, обособившееся, разделившееся множество явленностей этого мира социальности есть проявление единой сущности. “Все есть одно - это было первым словом философии, и этим словом впервые возвещались человеку его свобода и братское единение”. Идея всеединства всю жизнь сопровождала В.Соловьева и определяла постановку у него исторических вопросов и проблем человека. Основы учения о всеединстве как начале и цели мирового процесса, концепции истории и человека изложены В.Соловьевым в докторской диссертации “Критика отвлеченных начал” (1880), в работах: “Духовные основы жизни” (1884);

“История и будущность теократии” (1886); “Россия и вселенская церковь” (1889); “Красота в природе” (1889); “Смысл любви” (1892-1894); “Теоретическая философия” (1897-1899);

“Определение добра” (1897-1899); “Три разговора” (1900).

Соловьеву были чужды и славянофильство, и западничество. Широкие перспективы всеединства, в которых ставились вопросы совершенствования мира, преодоления индивидуализма, осуществления христианских идеалов любви, достижения абсолютных ценностей определяли его всемирно-историческую точку зрения. Из идеи всеединства вытекал и принцип свободы.

Всеединство, по Соловьеву, есть идеальный строй мира, предполагающий воссоединенность, примиренность и гармонизированность всех эмпирических несогласованных, конфликтных элементов и стихий бытия. “Я называю истинным или положительным всеединство такое, - писал Соловьев, - в каком единое существует не за счет всех или в ущерб им, а в пользу всех. Ложное, отрицательное единство подавляет или поглощает входящие в него элементы, само оказывается таким образом пустотою; истинное единство сохраняет и усиливает эти элементы, осуществляясь в них как полнота бытия”. Если “положительное всеединство” потенциально объемлет собой и человека, указывая ему цель и смысл жизни, следовательно, сущность человека не может быть редуцирована, сведена к каким-либо частным его определениям и т.п. Отсюда истинная суть человека есть живое осуществление такого всеединства, которое не только созерцает умом, но само действует в мире как вполне конкретный, но “новый духовный человек”. Осуществление “живого всеединства”, по Соловьеву, свершилось в лице Христа. Оно явилось для людей “как высшая сила, которая овладела ими, но которою они не овладели”. Соловьев уточняет: в том хаосе, которым являлся мир далекого прошлого, истиной Христа овладели “немногие” человеческие души (“избранные”, по Достоевскому). И христианская идея свободного человеческого единения, всемирного братства снизилась до “христианства домашнего”, лишь до индивидуальной жизни немногих душ человеческих. Для основного же большинства Христос как живое воплощение всеединства, гармонии идеального и материального стал далеким и непостижимым фактом. Так христианская идея стала формализмом церковной организации, безуспешно пытающейся одухотворить общество, социальные отношения, самого человека верой в “чудо, тайну, авторитет”, повторяя Достоевского, писал Соловьев. В таком “храмовом, неистинном христианстве” человек, по мысли философа, находится в еще большем духовном рабстве, нежели язычник перед силами природы. Философия идеализма (от Декарта до Гегеля), восстав против лжехристианства, освобождает, по Соловьеву, разум от химер и тем самым открывает путь христианской истине. Богочеловечество, богосовершенство искать надо не в окружающем мире, но в самом человеке, в его “свободно-разумной личности”. Благодаря “рациональной философии” к этой идее человек должен прийти “от себя, сознательно, свободно”. Французский материализм восстановил материю и развил значение материального начала в мире и человеке. С точки зрения Соловьева, тем самым материализм также послужил христианской истине о воскресении и вечной жизни тел.

Разнонаправленными путями философия идеализма и материализма, “делая человека вполне человеком”, восстановила его полноту божественного всеединства. Теперь, по Соловьеву, остаются задачи практического осуществления всеединства для человечества в целом, чтобы христианство стало “всечеловеческим миром”, где исчезнут национальный эгоизм, вражда, разделение человечества на соперничающие народы.

Об “истинности” христианства как осуществлении “всечеловечества”, объединяющем народы не только верой, но и “всемирным общим делом”, Соловьев, в частности, говорит во второй речи памяти Достоевского (1882). Главным окончательным условием такой Бесчеловечности является свобода, гарантом которой является Бог, совершенный человек Христос и “бесконечность души человеческой”.

Мысль Соловьева об изначальной свободе воли, данной человеку, различные аспекты замысла философа о воссоединении бытия со всей очевидностью являются производными библейской мифологемы сотворения человека, Эдема. Всеединство как принцип бытийного устроения, строящегося из многоразличных элементов, связанных и сообразных так, что часть тождественна целому, по преимуществу является философской экзегетикой, рационализированным толкованием новозаветной символической характеристики цельного и совершенного устроения (“да будет Бог во всем” (1 Кор. 15, 28). Так философия всеединства, предполагающая укорененность здешнего бытия в божественном, включается в русло религиозной философии как “светского богословия”.

Поскольку всеединство является центральным онтологическим принципом, постольку смысл сущего и должного рассматривается Соловьевым только в тех измерениях, которые раскрывают их причастность, внутреннюю соотнесенность с божественным. Соловьев в своей онтологии идет за Иоанном Дамаскином, за православием и Платоном. Философ увлекался Кантом и проштудировал все аргументы последнего против эмпиризма, рационализма и мистики. Однако кантовский критицизм, направленный на гносеологическое исследование границ и содержания познания, Соловьев отвергает как субъективизм. Эта установка определяет у него зависимость процесса познания от предпосылок структуры бытия, зависимость гносеологии от онтологии. Поэтому концепция Соловьева (и аналогичные теории) получили название“онтологической гносеологии”. То есть акт познания является развертыванием идеи воссоединения бытия: познание рассматривается здесь именно в качестве воссоединяющей активности, работы воссоединения, в итоге которой устанавливается актуальное единство познающего и познаваемого.

Но если Истина бытия задана, то все остальное при “истинном”, нормальном ходе истории может только свидетельствовать о ней. Отсюда появляется понятие смысла. “Под смыслом какого-нибудь предмета, - писал Соловьев, - разумеется его внутренняя связь со всеобщей истиной”. Смещение внимания философа с проблем анализа бытия на смысл сущего, причастного к Абсолютному, соотнесенного с Ним, кроме религиозных оснований обусловлено реакцией Соловьева против отвлеченного, исключительно теоретического знания современной ему европейской философии. Им руководило стремление укрепить личностное начало в мире, обосновать приоритет субъекта сущего. Ибо только человек как единственное сущее в этом мире может любовно содействовать раскрытию, высвобождению божественных потенций мира и тем самым - утверждать в настоящем идеал будущего. Поэтому в целом теорию Соловьева можно назвать экзистенциологией, учением о сущем. Для самого мыслителя последовательное осуществление и проведение на практике обеих вер - веры в Бога и веры в человека - сходятся в единой, полной и всецелой истине Богочеловечества.

Философской архитектоникой идей Богочеловечества и Всеединства в концепции Соловьева является теургия - мистическое восхождение к Первоединому, Богу. Стремясь к универсальному синтезу науки, философии, религии, Соловьев создает возможность “цельного знания”, которое вместе с “цельным творчеством” образует “цельную жизнь”. Одним из средств к достижению этого является магия любви, эстетическое творчество как “общение с высшим миром путем внутренней творческой деятельности”.

Сам акт творения, преображающий хаос, разрозненный мир в космос, есть длительный процесс мистического соединения “лучезарного небесного существа Софии” с реальной стороной, материей мира. Человек как интенция всеединой сущности в этом процессе является посредником, связующим звеном. Импульсом и реальной силой, просветляющей и перерождающей весь человеческий мир, является искусство, красота которого демиургична по отношению к природе и теургична с точки зрения окончательного состояния будущего мира. Элементы эстетической теургии в учении “ Становящегося Абсолютного”, т.е. Богочеловечества, проявляются в своеобразной эротической утопии Соловьева, в его магической концепции любви и творчества. Задача эротической магии Соловьева - преодоление в единичной человеческой телесности односторонностей мужчины и женщины, что, с его точки зрения, должно способствовать “воскрешению природы для вечной жизни” и восстановлению истинного “цельного” человека. Таким образом магия любви и эстетического откровения у Соловьева являлась теургическим механизмом, приводящим весь мир к Всеединству и Богочеловечеству, являющемуся центральной категорией историософии мыслителя.

Воплощение для философа есть не единичный факт явления Богочеловека Иисуса, а постоянный процесс и общий метод спасения человечества и вместе с тем одухотворения мира. Поднимаясь к Богочеловечеству, люди вместе с собой поднимают природу, которая в конце концов обратится в светлую телесность царства очищенных духом. Но процесс этот длителен. Очищение и возрождение мира должно быть только проявлением свободы воли Запада и Востока. В 3-й речи о Достоевском (1885) Соловьев, отклоняясь от идей писателя, развивает и утверждает свои мысли. Он видит задачу христианства в примирении Запада и Востока. Симптомом “упразднения... многовекового раздора между Западом и Востоком” он считает “упразднение спора между славянофилами и западниками” в русской мысли. “Россия достаточно показала Востоку (нехристианскому - авт.) и Западу свои силы в борьбе с ними, - теперь предстоит ей показать им свою духовную силу в примирении”.

Идея “ взаимной необходимости ” христианского Востока и Запада является развитием “христианской политики” Соловьева в свете очерченной им же всемирно-исторической перспективы человечества, завершающего себя в Богочеловечестве. Идея “вселенской культуры”, культуры богочеловеческой, у мыслителя приобретает теократические черты, характеристики “нового средневековья”, о необходимости наступления которого уже прямо будет писать его почитатель и продолжатель идей Н.Бердяев.

Идея “собирания” христианского общества в живое “всечеловеческое” единство как “внутренняя русская задача”, идея России, “снимающей” все противоречия между Западом и Востоком, сознание неразрывности, единства исторического процесса сохранялись и проповедовались Соловьевым до конца его дней. “Сцена всеобщей истории страшно выросла за последнее время и теперь совпала с земным шаром”, - писал он незадолго до своей смерти.

Историческое значение философии

Философия существует в человечестве более двух с половиной тысячелœетий. Спрашивается: что сделала она для человечества за это долгое время? Что сделала философия в области отвлеченного мышления, при разрешении чисто умозрительных вопросов о бытии и познании,- ϶ᴛᴏ известно всœем, занимавшимся философией. Но ведь философия не для них же одних существует. Ведь другие науки, хотя также имеют свои чисто теоретические задачи, доступные только тем, кто их изучает, однако они не ограничиваются этими задачами, они хотя разрабатываются и изучаются теоретически немногими, но практическое значение имеют для всœех; коренясь в школе, явные плоды приносят для жизни. Мы знаем, что науки естественные существуют не для одних физиков, химиков и физиологов, а также и для всœего человечества; мы знаем явную пользу, которую они ему приносят, улучшая его материальный быт, умножая удобства внешней жизни, облегчая физические страдания людей. Мы знаем также, что и юридические, и исторические науки существуют не для юристов и историков только, а и для всœех граждан, содействуя прогрессу общественных и политических отношений между людьми. Но, должна быть, философия ближе к искусству, чем к науке, должна быть, она, как и чистое художество, рождена не для житейского волнения, не для корысти, не для битв? Но ведь и искусство не остается в кругу художников и эстетиков, а стремится доставлять свои наслаждения и тому множеству людей, которые не имеют никакого понятия ни о теории, ни о технике искусства. Так неужели одна философия составляет исключение и существует только для тех, кто сам ею занимается, для авторов философских исследований или хотя бы только для читателœей Канта или Гегеля? В случае если так, то занятие философией является как дело, должна быть, и интересное, но непохвальное, потому что эгоистичное. В случае если же нет, в случае если и философия имеет в виду не отвлеченный интерес одиноких умов, а жизненный интерес всœего человечества, то нужно прямо ответить на данный вопрос: что же делает философия для человечества, какие блага ему дает, от каких зол его избавляет.

Чтобы не разрешать этого вопроса наобум, обратимся к истории, потому что если философия вообще способна приносить живые плоды, то она, конечно, должна была уже принœести такие плоды в столь долгое время своего существования.

Начинаю с Востока и именно с Индии не потому только, что в Индии мы имеем наиболее типичную и определœенную форму восточной культуры, но главное потому, что изо всœех народов Востока только индусы обладают вполне самостоятельной и последовательной философией. Ибо хотя у китайцев мудрец Лао-тзе и проповедовал весьма глубокомысленное учение Тао, но китайская самобытность этого учения подвергается основательным сомнениям (и именно предполагают, что Лао-тзе развил свое учение под индийским же влиянием), а что касается до несомненно китайских национальных доктрин Конфуция и Мен-цзе, то они имеют очень мало философского значения.

В Индии первоначально, более чем в какой-либо другой стране Востока, человеческая личность была поглощена внешней средою; это была по преимуществу страна всякого рабства, неравенства и внешнего обособления. Не четыре, как обыкновенно принимают, а более тысячи каст разделяли населœение неодолимыми преградами. Понятия о человечности, т. е. о значении человека как человека, не было совсœем, потому что человек низшей касты в глазах дважды рожденного представителя касты высшей был хуже нечистого животного, хуже падали; и вся судьба человека исключительно зависела и заранее предопределялась случайным фактом рождения его в той или другой касте. Религия носила характер грубого материализма: человек рабствовал перед природными богами, как перед подавлявшими его силами, от которых зависела его материальная жизнь. В древних гимнах Риг-Веды главным предметом желаний и молитв арийца являются: хорошая жатва, побольше коров и удачный грабеж.

И вот в этой-то стране рабства и разделœения несколько уединœенных мыслителœей провозглашают новое, неслыханное слово: всœе есть одно; всœе особенности и разделœения суть только видоизменения одной всœеобщей сущности, во всяком существе должно видеть своего брата͵ себя самого.

Все есть одно - ϶ᴛᴏ было первое слово философии, и этим словом впервые возвещались человечеству его свобода и братское единœение. Этим словом в корне подрывалось рабство религиозное и общественное, разрушалось всякое неравенство и обособление. Ибо если всœе есть одно, в случае если при виде каждого живого существа я должен сказать себе: это ты сам, то куда денется разделœение каст, какая будет разница между брамином и чандалом. В случае если всœе есть видоизменение единой сущности, и если эту сущность я нахожу, углубляясь в свое собственное существо, то где найдется внешняя сила, могущая подавлять меня, перед чем тогда я буду рабствовать? Но недолго слово всœеединства оставалось сокровенною тайною, скоро оно сделалось общим достоянием, приняв форму религии – буддизма. В случае если пантеизм браминов был религией, превратившейся в философию, то буддизм был, напротив - философией, превратившейся в религию. В буддизме начало всœеединства ясно определяется как начало человечности. В случае если всœе есть одно, в случае если мировая сущность во всœем одна и та же, то человеку незачем искать ее в Браме или Вишну, она в нем самом, в его самосознании она находит себя саму, здесь она у себя, тогда как во внешней природе она действует бессознательно и слепо. Вся внешняя природа есть только ее покров, обманчивая маска, в которой она является, и только в пробужденном самосознании человеческого духа спадает данный покров, снимается эта маска. Потому нравственная личность человека выше природы и природных богов: человеку Будде, как своему учителю и владыке, поклоняются не только Агни и Индра, но и сам верховный бог Брахма. Буддизм – в данном его мировое значение – впервые провозгласил достоинство человека, безусловность человеческой личности. Это был могущественный протест против той слепой внешней силы, против материального факта͵ которым на Востоке так подавлялась человеческая личность и в религии, и в общественном быту, это было смелое восстание человеческого лица против природной внешности, против случайности рождения и смерти. ʼʼЯ больше тебя,– говорит здесь человеческий дух внешнему природному бытию, перед которым он прежде рабствовал,– я больше тебя, потому что я могу уничтожить тебя в себе, могу порвать те связи, которые меня к тебе привязывают, могу погасить ту волю, которая меня с тобою соединяет. Я независим от тебя, потому что не нуждаюсь в том, что ты можешь мне дать, и не жалею о том, что ты отнимешьʼʼ. Так здесь человеческая личность находит свою свободу и безусловность в отречении от внешнего природного бытия. Важно заметить, что для сознания, выросшего на почве первобытного натурализма, исходившего из религии грубо материалистической, всœе существующее являлось лишь в форме слепого внешнего факта͵ во всœем данном ему оно видело только сторону фактического неразумного бытия, грубый материальный процесс жизни,– и потому, когда человеческое сознание впервые переросло данный процесс, когда данный процесс стал в тягость сознанию, то оно, отрекаясь от него, отрекаясь от природного хотения и природного бытия, естественно думало, что отрекается от всякого бытия, и та свобода и безусловность, которые личность находила в этой силе отречения, являлись свободой чисто отрицательною, безо всякого содержания. Оставляя внешнее материальное бытие, сознание не находило взамен никакого другого, приходило к небытию, к Нирване. Далее этого отрицания не пошло индийское сознание...

Двинуть далее дело философии и вместе с тем дело человечества выпало естественным образом на долю того народа, который уже в самой природе своего национального духа заключал то начало, к которому индийское сознание пришло только в конце своего развития – начало человечности. Индийское сознание сперва было одержимо безобразными чудовищными богами, носителями чуждых диких сил внешней природы; греческое национальное сознание отправлялось от богов уже идеализированных, прекрасных, человекообразных, в поклонении которым выражалось признание превосходства, высшего значения человеческой формы. Но в греческой религии боготворилась только человеческая внешность, внутреннее же содержание человеческой личности раскрыто было греческою философией, вполне самобытное развитие которой начинается с софистов; потому что в предшествующую, предварительную эпоху, греческая философия находилась под господствующим влиянием восточных учений, следуя которым философское сознание искало себе содержания вне себя и за верховные начала жизни принимало стихии и формы внешнего мира, и только в софистах это сознание решительно приходит в себя. Сущность софистики - ϶ᴛᴏ отрицание всякого внешнего бытия и связанное с этим признание верховного значения человеческой личности. Имея в виду предшествовавших философов, искавших безусловного бытия вне человека, софист Горгиас доказывает, что такого бытия совсœем не существует, что если бы оно существовало, мы не могли бы иметь о нем никакого познания, а если бы имели таковое, то не могли бы его выразить, другими словами: человек только в себе может найти истину, что и было прямо высказано другим софистом Протагором, утверждавшим, что человек есть мера всœех вещей – существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют. Из этого не исключаются и боги, утрачивающие, таким образом, всякое самостоятельное значение. Тогда как представители прежней философии, как, к примеру, Ксенофан, с жаром и увлечением полемизирует против национальной мифологии, софисты уничтожают ее своим полным равнодушием. ʼʼОтносительно богов,– говорит тот же Протагор,– мне неизвестно, существуют они или нет,– узнать это мешает многое – как трудность предмета͵ так и краткость человеческой жизниʼʼ. Невозмутимо-презрительный тон этого изречения сильнее всякого напряженного отрицания доказывает полное освобождение человеческого сознания от внешней религии.

Несмотря на кажущуюся разнородность, софисты представляют существенную аналогию с буддизмом: и там, и здесь отрицаются всякое внешнее бытие и боги; и софистика Греции, и буддизм Индии являются в данном смысле нигилизмом; вместе с тем и там, и здесь верховное значение признается за человеческою личностью – и буддизм, и софистика имеют выдающийся характер гуманизма. Но велика и разница. Тогда как индийский гимнософист усиленно и напряженно боролся с материальным началом и, достигнув победы над ним и сознания своего отрицательного превосходства, не находил в себе никакой положительной жизненной силы и истощенный погружался в Нирвану, софистам Греции, уже в общем народном сознании находившим форму человечности, победа над внешними силами давалась легче, и хотя они после этой победы аналогично тому, как и буддисты, не находили никакого положительного содержания для освобождения человеческой личности, но у них оставалась личная энергия, с которой они и выступали в жизнь, не стесняясь никакими формами и порядками этой жизни, заранее уже отвергнутыми, и стремясь исключительно во имя своей личной силы и энергии получить господство над темною массою людей. В случае если человеческое сознание в буддизме говорило внешнему бытию: я больше тебя, потому что я могу отречься от существования, то сознание софиста говорило этому внешнему бытию: я больше тебя, потому что я могу жить вопреки тебе, могу жить в силу своей собственной воли, своей личной энергии. Софистика - ϶ᴛᴏ безусловная самоуверенность человеческой личности, еще не имеющей в действительности никакого содержания, но чувствующей в себе силу и способность овладеть всяким содержанием. Но эта в себе самодовольная и самоуверенная личность, не имея никакого общего и объективного содержания, по отношению к другим является как нечто случайное, и господство ее над другими будет для них господством внешней чужой силы, будет тиранией. Так здесь освобождение личности только субъективное. Стоит сказать, что для настоящего же объективного освобождения крайне важно, чтобы лицо, освобожденное от внешнего бытия, нашло внутреннее содержание, господство факта заменило бы господством идеи. Это требование объективной идеи для освобожденной личности мы находим у Сократа – центрального образа не только греческой философии, но и всœего античного мира.

Сократ был величайшим софистом и величайшим противником софистики. Он был софистом, поскольку вместе с ними решительно отвергал господство внешнего факта͵ не находил безусловной истины и правды ни в каком внешнем бытии и ни в каком внешнем авторитете – ни в богах народной религии, ни в материальной природе мира, ни в гражданском порядке своего отечества; он был вместе с тем противником софистов, потому что не признавал за свободною личностью права господствовать во имя своей субъективной воли и энергии, решительно утверждал, что свободное от внешности лицо имеет цену и достоинство, лишь поскольку оно эту внешность заменит положительным внутренним содержанием, поскольку оно будет жить и действовать по идее, общей для всœех и почему внутренне обязательной для каждого.

Это идеальное начало, долженствующее наполнить человеческую личность. Сократ только утверждал (что оно есть), ученик же его Платон указал и определил его сущность (что оно есть). Внешнему бытию, случайному, неразумному, недолжному он противопоставил идеальное бытие, само по себе доброе, прекрасное и разумное – не Нирвану буддистов, не простое единство элеатов, а гармоническое царство идей, заключающее в себе безусловную и неизменную полноту бытия, достижимую для человека не через внешний опыт и внешний закон, а открывающуюся ему во внутреннем созерцании и чистоте мышления; здесь человеческая личность получает то идеальное содержание, которым обусловливается ее внутреннее достоинство и ее положительная свобода от внешнего факта͵ здесь положительное значение принадлежит человеку как носителю идей; теперь он уже имеет на что опереться против неразумной внешности, теперь ему есть куда уйти от нее. В свете платонического миросозерцания человеку открываются два порядка бытия – физическое материальное бытие недолжное или дурное, и идеальный мир истинно сущего, мир внутренней полноты и совершенства. Но эти две сферы так и остаются друг против друга, не находят своего примирения в философии платонической. Идеальный космос, составляющий истину этой философии, имеет бытие абсолютное и неизменное, он пребывает в невозмутимом покое вечности, равнодушный к волнующемуся под ним миру материальных явлений, отражаясь в данном мире, как солнце в мутном потоке, но оставляя его без изменения, не проникая в него, не очищая и не перерождая его. И от человека платонизм требует, дабы он ушел из этого мира, вынырнул из этого мутного потока на свет идеального солнца, вырвался из оков материального бытия, как из темницы или гроба души. Но уйти в идеальный мир человек может только своим умом, личная же воля и жизнь его остаются по сию сторону, в мире недолжного, материального бытия, и неразрешенный дуализм этих миров отражается таким же дуализмом и противоречием в самом существе человека, и живая душа его не получает действительного удовлетворения.

Эта двойственность, остающаяся непримиренною в платонизме, примиряется в христианстве в лице Христа͵ который не отрицает мир, как Будда, и не уходит из мира, как платонический философ, а приходит в мир, чтобы спасти его. В христианстве идеальный космос Платона превращается в живое и деятельное царство Божие, не равнодушное к материальному бытию, к фактической действительности того мира, а стремящееся воссоединить эту действительность с своей истиною, реализоваться в данном мире, сделать его оболочкою и носителœем абсолютного божественного бытия; и идеальная личность является здесь как воплощенный богочеловек, одинаково причастный и небу, и земле и примиряющий их собою, осуществляя в себе совершенную полноту жизни чрез внутреннее соединœение любви со всœеми и всœем.

Христианство в своем общем воззрении исходит из платонизма, но гармония идеального космоса, внутреннее единство всœего, силою богочеловеческой личности показывается здесь (в христианстве) как живая действительность, здесь истинно-сущее не созерцается только умом, но само действует, и не просвещает только природного человека, но рождается в нем как новый духовный человек. Но это осуществление истины (живого всœеединства), внутренне совершившееся в лице Христа͵ как его индивидуальный процесс, могло совершиться в остальном человечестве и во всœем мире лишь как собирательный исторический процесс, долгий и сложный и порою болезненный. Оставленная Христом на земле христианская истина явилась в среде смешанной и разнородной, в том хаосœе внутреннем и внешнем, который представлялся тогдашним миром; и этим хаосом она должна была овладеть, уподобить его себе и воплотиться в нем. Понятно, что это не могло совершиться в короткий срок. Большинство тогдашнего исторического человечества было свободно; она явилась для этих людей как высшая сила, которая овладела ими, но которою они не овладели. И вот христианская идея, еще не уподобивши себе фактическую действительность, сама явилась в форме акта͵ еще не одухотворивши внешний мир, она сама явилась как внешняя сила с вещественной организацией (в католической церкви). Истина облеклась в авторитет, требующий слепого доверия и подчинœения. Являясь сама как внешняя сила и внешнее утверждение, церковь не могла внутренно осилить, идеализировать и одухотворить существующих фактических отношений в человеческом обществе, и она оставила их рядом с собою, довольствуясь их наружною покорностью.

Итак, с одной стороны, человек, освобожденный христианством от рабства немощным и скудным стихиям мира, впал в новое, более глубокое рабство внешней духовной власти; с другой стороны, мирские отношения продолжали основываться на случайности и насилии, получая только высшую санкцию от церкви. Христианская истина в неистинной форме внешнего авторитета и церковной власти и сама подавляла человеческую личность и вместе с тем оставляла ее на жертву внешней мирской неправде. Предстояла двоякая задача: освободить христианскую истину от несоответствующей ей формы внешнего авторитета и вещественной силы и вместе с тем восстановить нарушенные непризнанные лжехристианством права человека. За эту двойную освободительную задачу принялась философия; началось великое развитие западной философии, под господствующим влиянием которого совершены, между прочим, два важных исторических дела: религиозною реформацией XVI века разбита твердыня католической церкви, и политической революцией XVIII века разрушен весь старый строй общества.

Философия мистическая провозгласила божественное начало внутри самого человека, внутреннюю непосредственную связь человека с Божеством – и внешнее посредство церковной иерархии оказалось ненужным, и пало значение церковной власти; подавленное внешней церковностью религиозное сознание получило свою свободу, и христианская истина, замершая в исторических формах, снова получила свою жизненную силу.

Философия рационалистическая провозгласила права человеческого разума, и рушился основанный на неразумном родовом начале гражданский строй; за грубыми стихийными силами, делавшими французскую революцию, скрывался, как двигательная пружина, принцип рационализма, выставленный предшествовавшей философией; недаром чуткий инстинкт народных масс на развалинах старого порядка воздвигнул алтарь богинœе разума.

Заявив столь громко и внушительно свои права во внешнем мире, человеческий разум сосредоточился в самом себе и, уединившись в германских школах, в небывалых дотоле размерах обнаружил свои внутренние силы созданием совершеннейшей логической формы для истинной идеи. Все это развитие философского рационализма от Декарта до Гегеля, освобождая разумное человеческое начало, тем самым сослужило великую службу христианской истинœе. Принцип истинного христианства есть богочеловечество, ᴛ.ᴇ. внутреннее соединœение и взаимодействие божества с человеком, внутреннее рождение божества в человеке: в силу этого божественное содержание должно быть усвоено человеком от себя, сознательно и свободно, а для этого, очевидно, крайне важно полнейшее развитие той разумной силы, посредством которой человек может от себя усваивать то, что дает ему Бог и природа. Развитию именно этой силы, развитию человека, как свободно-разумной личности, и служила рациональная философия.

Но человек не есть только разумно-свободная личность, он есть также существо чувственное и материальное. Это материальное начало в человеке, ĸᴏᴛᴏᴩᴏᴇ связывает его с остальною природой, это начало, ĸᴏᴛᴏᴩᴏᴇ буддизм стремился уничтожить, от которого платонизм хотел отрешиться и уйти как из темницы или гроба души, - ϶ᴛᴏ материальное начало по христианской вере имеет свою законную часть в жизни человека во всœелœенной как необходимая реальная основа для осуществления божественной истины, для воплощения божественного духа. Христианство признает безусловное и вечное значение за человеком не как за духовным существом только, но и как за существом материальным – христианство утверждает воскресение и вечную жизнь тел; и относительно всœего вещественного мира целью и исходом мирового процесса по христианству является не уничтожение, а возрождение и восстановление его как материальной среды царства Божия – христианство обещает не только новое небо, но и новую землю. Τᴀᴋᴎᴍ ᴏϬᴩᴀᴈᴏᴍ, когда вскоре после шумного заявления прав разума французскою революцией, в той же Франции, один мыслитель (Фурье) в тишинœе своего кабинœета͵ с немалою энергией и увлечением, провозгласил восстановление прав материи, и когда потом натуралистическая и материалистическая философия восстановила и развила значение материального начала в мире и человеке,– эта философия, сама того не зная, служила и христианской истинœе, восстановляя один из ее необходимых элементов, пренебреженный и отринутый односторонним спиритуализмом и идеализмом.

Восстановление прав материи было законным актом в освободительном процессе философии, ибо только признание материи в ее истинном значении освобождает от фактического рабства материи, от невольного материализма. До тех пор, пока человек не признает материальной природы в себе и вне себя за нечто свое, пока он не сроднится с нею и не полюбит ее, он не свободен от нее, она тяготеет над ним как нечто чуждое, неведомое и невольное.

С этой стороны развитие натурализма и материализма, где человек именно полюбил и познал материальную природу как нечто свое близкое и родное – развитие материализма и натурализма составляет такую же заслугу философии, как и развитие рационализма, в котором человек узнал и определил силы своего разумно-свободного духа.

Итак, что же делала философия? Она освобождала человеческую личность от внешнего насилия и давала ей внутреннее содержание. Она низвергала всœех ложных чужих богов и развивала в человеке внутреннюю форму для откровений истинного Божества. В мире древнем, где человеческая личность по преимуществу была подавлена началом природным, материальным, как чуждою внешнею силою, философия освободила человеческое сознание от исключительного подчинœения этой внешности и дала ему внутреннюю опору, открывши для его созерцания идеальное духовное царство, в мире новом, христианском, где само это духовное царство, само это идеальное начало, принятое под формою внешней силы, завладело сознанием и хотело подчинить и подавить его, философия восстала против этой изменившей своему внутреннему характеру духовной силы, сокрушила ее владычество, освободила, выяснила и развила собственное существо человека сначала в его рациональном, потом в его материальном элементе.

И если теперь мы спросим: на чем основывается эта освободительная деятельность философии, то мы найдем ее основание в том существеннейшем и коренном свойстве человеческой души, в силу которого она не останавливается ни в каких границах, не мирится ни с каким извне данным определœением, ни с каким внешним ей содержанием, так что всœе блага и блаженства на земле и на небе не имеют для нее никакой цены, в случае если они не ею самой добыты, не составляют ее собственного внутреннего достояния. И эта неспособность удовлетвориться никаким извне данным содержанием жизни, это стремление к всœе большей и большей внутренней полноте бытия, эта сила-разрушительница всœех чуждых богов,– эта сила уже содержит в возможности то, к чему стремится,– абсолютную полноту и совершенство жизни. Отрицательный процесс сознания есть вместе с тем процесс положительный, и каждый раз как дух человеческий, разбивая какого-нибудь старого кумира, говорит: это не то, чего я хочу,– он уже этим самым дает неĸᴏᴛᴏᴩᴏᴇ определœение того, чего хочет, своего истинного содержания.

Эта двойственная сила и данный двойной процесс, разрушительный и творческий, составляя сущность философии, вместе с тем составляет и собственную сущность самого человека, того, чем определяется его достоинство и преимущество перед остальною природой, так что на вопрос: что делает философия? – мы имеем право ответить: она делает человека вполне человеком. А так как в истинно человеческом бытии равно нуждаются и Бог, и материальная природа, – Бог в силу абсолютной полноты своего существа, требующий другого для ее свободного усвоения, а материальная природа, напротив, вследствие скудости и неопределœенности своего бытия, ищущей другого для своего восполнения и определœения, – то, следовательно, философия, осуществляя собственно человеческое начало в человеке, тем самым служит и божественному, и материальному началу, вводя и то, и другое в форму свободной человечности.

Так вот, в случае если кто из вас захочет посвятить себя философии, пусть он служит ей смело и с достоинством, не пугаясь ни туманов метафизики, ни даже бездны мистицизма; пусть он не стыдится своего свободного служения и не умаляет его, пусть он знает, что, занимаясь философией, он занимается делом хорошим, делом великим и для всœего мира полезным.

Соловьев В.С. Исторические дела философии // Вопросы философии. – 1988. – № 8. – С. 118 – 125.

Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900) - крупнейший отечественный идеалистический философ XIX века. Выдающееся значение В.С. Соловьева в истории мировой философии состоит еще и в том, что он, на основе синтеза русских традиций, западной философии и христианских идей, создал оригинальную систему философского знания.

Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900) - крупнейший отечественный идеалистический философ XIX века. Выдающееся значение В.С. Соловьева в истории мировой философии состоит еще и в том, что он, на основе синтеза русских традиций, западной философии и христианских идей, создал оригинальную систему философского знания. И не случайно, что многие современные исследователи считают, что И. Кант, Г.В.Ф. Гегель и В.С. Соловьев - это крупнейшие фигуры в мировой философии XVIII-XIX вв.

Владимир Сергеевич Соловьев родился в Москве в семье крупнейшего русского историка С.М. Соловьева. В 1864 - 1869 гг. он учился в 5-ой Московской гимназии, которую окончил с золотой медалью. В 1869 - 1873 гг. был студентом в Московском университете, сначала на физико-математическом факультете, а затем перевелся на историко-филологический факультет.

В 1874 году, в возрасте 21 года, В.С. Соловьев блестяще защитил магистерскую диссертацию "Кризис западной философии". Не случайно после этой защиты один из современников сказал: "Россию можно поздравить с гениальным человеком". Соловьев сразу же избран доцентом Московского университета и преподавал в нем философию в январе - июне 1875 года. В 1875 - 1876 гг. В.С. Соловьев был направлен в научную командировку за границу, во время которой посетил Англию, Египет, Италию и Францию. Во время этого путешествия Соловьев впервые познакомился с различными древними и современными мистическими учениями, в том числе с Каббалой. А во время пребывания в Египте ему было видение, которое он принял за Софию Премудрость Божию. С этого времени тема Софии становится одной из важнейших в творчестве философа.

Вскоре по возвращении в Россию, в 1880 году он защитил докторскую диссертацию. В 1881 году В.С. Соловьев пришлось уйти из университета - он выступил с призывом не казнить "первомартовцев", тех революционных народников, которые подготовили и осуществили 1 марта 1881 года убийство царя Александра II. После выхода в отставку он сосредоточился на научной, публицистической и литературной деятельности. В 80-е - 90-е гг. XIX века им написаны важнейшие философские книги и статьи. Кроме того, Соловьев становится известен как поэт.

В конце жизни В.С. Соловьев сильно болел и скончался в возрасте всего лишь сорока семи лет. Похоронен в Москве на кладбище Новодевичьего монастыря рядом со своим отцом С.М. Соловьевым.

Как философ, В.С. Соловьев прошел несколько периодов развития. Еще в отрочестве он неожиданно разочаровался в религии и увлекся материализмом. Во время учебы в университете он окончательно понял философскую беспомощность материализма и вернулся к религиозной философии. В 70-е гг. XIX века В.С. Соловьев стал известен как православный мыслитель, был близок славянофилам и почвенникам (книги - "Критика отвлеченных начал", "Чтения о Богочеловечестве"). Но в 1880-е гг. происходит его разрыв со славянофилами. В этот период В.С. Соловьев увлечен идеей создания единой христианской церкви, сближается с католицизмом (книги - "История и будущность теократии", "Россия и вселенская церковь"). Эти воззрения философа вызвали негативную реакцию в России, в 1891 году ему даже запретили читать лекции на церковные темы, его работы подвергались цензуре и запрету к изданию. Впрочем, и католические богословы критиковали церковные воззрения русского философа. В 90-е гг. XIX в., особенно с 1895 года, В.С. Соловьев вернулся к теоретической философии (книги - "Красота в природе", "Смысл любви", "Понятие о Боге", "Теоретическая философия", "Оправдание добра", "Три разговора" и др.). Именно в этот период Соловьев полностью разрабатывает свою философскую систему, основанную на философии "всеединства" - "религии Святого Духа", которая, по мнению русского мыслителя, шире и содержательнее всех отдельных религий.

Как можно заметить, зрелый Соловьев - это религиозный мыслитель. При этом, некоторые исследователи, признавая религиозность Соловьева, считают, что его религиозность не была христианской, или же была шире христианского вероучения. Скорее Соловьев создал собственную философскую религию, больше похожую на философскую религию Платона.

У философской системы Соловьева два основных истока - философия, как рациональная наука, и вера, как явление иррациональное. И эту двойственность русский мыслитель не смог преодолеть, более того, и не собирался преодолевать, ибо считал, что "двойственность… есть основной факт мировой жизни". В этом постулате, ставшим методологической базой учения Соловьева, можно явно увидеть диалектическую сущность его философии. Ведь, по мнению Соловьева, в основе познания мира лежит диалектическое и мистическое единство трех начал: наука (имеется в виду, естественные науки) дает нам знания о реальном мире природы; философия представляет знания об идеальном мире; вера (мистическое озарение) помогает нам познать Бога. Таким образом, цельное знание - это сущностная совокупность всех трех начал (науки, философии, веры). Этот своеобразный сплав науки, философии и веры (мистики) и позволил В.С. Соловьеву создать довольно сложную философскую систему.

В основе этой системы лежит идея "всеединства", как идея, прежде всего, идеалистическая. С точки зрения Соловьева, в начале и основе мира лежит идеальный мир - некое Абсолютное, которое можно рассматривать как философского Бога. Это Абсолютное=Бог порождает внутри себя одновременно Единое (порядок) и множественное (хаос). В совокупности Абсолютное=Бог, Единое и множественное составляют идеальное "Всеединое", в котором содержатся идеальные сущности всех вещей реального мира. Таким образом, уже в идеальном "Всеедином" диалектически сосуществуют порядок и хаос, единство и множественность, добро и зло. При этом, все эти явления, в том числе добро и зло - "единосущны". Соловьев писал: "Бог любит хаос в его небытии и хочет, чтобы он существовал... поэтому Бог дает свободу хаосу". Уже в этом положении, философия Соловьева серьезно расходилась с традиционным христианским вероучением, в соответствии с которым, Бог не может являться источником зла, ибо Он есть бесконечное добро, а зло - это порождение самого человека. У Соловьева, как видно, именно Бог порождает как добро, так и зло.

Целью существования "Всеединого" является превращение в абсолютное "Всеединство", и для этого идеальное "Всеединое" должно охватить собой мир реальных, природный вещей и явлений. Поэтому идеальное "Всеединое" порождает реальный мир. Причиной, которая побуждает "Всеединое" (Абсолютное=Бога) к рождению реального мира, по глубочайшему убеждению Соловьева, является София, мистическое и довольно смутное понятие, о котором говорил, что "София - Великое, царственное и женственное Существо", и которое характеризовал несколькими определениями. Итак, София - это 1) "небесное Существо, отделенное от тьмы земной материи"; 2) "истинная причина творения и его цель"; 3) "объединяющая сила разделенного и раздробленного мирового бытия". Иначе говоря, София представляет собой некую Мудрость Бога, которая составляет не только причину, но и цель творения. Таким образом, по мнению Соловьева, София, побудив Абсолютное=Бога к творению реального мира, продолжает оставаться в этом мире и реализует себя как цель создания реального мира.

Средством творения мира является опять же мистическая сила Абсолютного=Бога - Мировая Душа, с помощью которой Бог воплощает заключенные во "Всеедином" идеальные сущности в реальности, в том числе в физические тела. Таким образом, в реальном мире появляется добро и зло, порядок и хаос, единое и множественное, создается физический, природный мир, как полное единство противоположных сущностей. При этом каждое реальная вещь, реальное явление содержат в себе и мистическое "софийное бытие".

Но что важно. В отличие от традиционного христианского учения, Соловьев считал, что реальный мир - это не просто результат творения Бога, а единое целое со "Всеединым". Так и возникает в его философии категория "Всеединства", объединяющая в себе в единое диалектическое целое идеальный и реальный миры. "Всеединство" - это философская категория (идея, принцип), выражающая органическое единство универсального мирового бытия, взаимопроникнутость и разделенность образующих его частей, их тождественность друг другу и целому при сохранении качественной специфичности и индивидуальности. Впрочем, в этом случае, по мнению Соловьева все же существует дуалистическое противопоставление софийного (божественного) и несофийного (природного) бытия.

В процессе своего существования "Всеединство" проходит несколько этапов, и в итоге возвращается к собственной идеальной сущности Абсолютному=Богу, но уже в развернутом, в более совершенном виде. Поэтому "Всеединство" - это "абсолютная действительность", окончательно соединившаяся с Богом. Тогда и получается, что София, став причиной творения, пройдя этап существования в единстве идеального и реального миров, в итоге предстает в развернутом, совершенном мире, именно как София Премудрость Божия.

Важнейшим элементом и средством возвращения "Всеединства" к Абсолютному=Богу является человечество. По убеждению Соловьева, цель истории человечества - воссоединение с Богом во "Всеедином" и, таким образом, всецелое соединение Абсолюта с Первоначалом, т.е. построение Царства Божия. Как писал Соловьев, человечество - это "существо, становящееся абсолютным через всеобщий прогресс". Человечество, как целое, истинное, чистое и полное - "есть высшая и всеобъемлющая форма и живая душа природы и вселенной, вечно соединенное и во временном процессе соединяющееся с Богом и соединяющее с Ним все, что есть". Поэтому в философии Соловьева возникает образ и понятие "Богочеловечество". Богочеловечество - процесс и цель существования человечества, постепенное одухотворение человечества через внутреннее усвоение и развитие божественного начала, это подлинный исторический процесс, внутри которого происходит Боговоплощение, т.е. действительное и индивидуальное соединение Божественного Логоса с душой мира. Поэтому Соловьев писал: "К человеку тяготела и стремилась вся природа, к Богочеловеку направлялась вся история человечества". Иначе говоря, вся история мира - это процесс становления Богочеловечества.

Из этого представления следовало и учения Соловьева о человеке. По мнению русского философа, человек - это "духовный центр мироздания". В человеке Мировая Душа "впервые внутренно соединяется с Божественным Логосом в сознании - как чистой форме Всеединства", а "природа перерастает саму себя и переходит (в сознании) в область бытия абсолютного". Заметно, как Соловьев акцентирует внимание на сознании, которое представляет собой центр человека вообще. А сущность человека - Боговоплощение.

Но важно понять, что процесс Боговоплощения истинно возможен только при двух условиях. Первое из них - Любовь, как всеобщая сила или, как говорил Соловьев, "магическая любовь". Именно Любовь "производит или освобождает духовно-телесные токи, которые постепенно овладевают материальной средой, одухотворяют ее и воплощают в ней те или иные образы Всеединства". Второе условие - объединение всего человечества в Любви, ибо "единичный человек может достигнуть этого лишь сообща и вместе со всеми".

Так в философии Соловьева возникает идея необходимости единства всего человечества, которую он постоянно проводил в своих работах. Именно поэтому, Соловьев резко выступал против каких-либо различий между нациями и народами, утверждая, что "идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности" И еще: "Смысл существования наций не лежит в них самих, но в человечестве…" Соловьев столь же резко выступал против религиозных и конфессиональных различий между народами, утверждая, что необходима единая Вселенская Церковь. По его убеждению, "истинная будущность человечества… есть вселенское братство, исходящее из вселенского отечества чрез непрестанное моральное и социальное сыновство".

В этом отношении, становятся вполне понятны размышления Соловьева о месте России во всемирно-историческом процессе. В 1888 году, своем парижском докладе, который представлял краткий конспект большой работы "Россия и Вселенская Церковь" В.С. Соловьев дал совершенно иную трактовку "русской идеи", нежели эта идея была представлена в работах Ф.М. Достоевского. По его убеждению, Россия вовсе не обладает какой-то особенной от всего человечества судьбой. Соловьев утверждал, что смысл "русской идеи" заключается в христианском преображении мира на началах добра, истины и красоты. А для этого русский народ должен отказаться от своей национальности и от своей исторической миссии, как носителя будущего религиозно-общественного возрождения всего христианского мира. Отсюда следует и призыв Соловьева к восточно-западному (православно-католическому) единству в рамках соловьевского же учения о всемирной теократии.

Таким образом, по Соловьеву, "русское" равно "христианскому", а так как христианство не признает деления по национальному признаку ("ни эллина, ни иудея"), то и русские должны забыть о своих национальных проблемах: "Русский народ - народ христианский, и, следовательно, чтобы познать истинную русскую идею, нельзя ставить себе вопроса, что сделает Россия чрез себя и для себя, но что она должна сделать во имя христианского мира, признаваемого ею и во благо всего христианского мира, частью которого она предполагается".

Впрочем, в конце жизни В.С. Соловьев разочаровался в созданной им теократической утопии. В работе "Три разговора" на первый план теперь вышли апокалиптические идеи, а наступление Царства Божия он мыслил не как венец, а как конец истории.

В целом, философия В.С. Соловьева - это интереснейшее явление в истории мировой философской мысли, явление, еще до конца не познанное и даже таинственное. Философская система Соловьева оказала огромное влияние на последующее развитие русской религиозно-философской мысли, стала источником творческой активности для многих русских и зарубежных мыслителей - Н.А. Бердяева, братьев С.Н. и Е.Н. Трубецких, Л.П. Карсавина, С.Н. Булгакова, П.И. Флоренского и др. На основе философских разработок Соловьева возникли целые философские направления - "философия всеединства", "софиология". Серьезное влияние он оказал и на развитие литературного процесса, в частности на русский символизм, особенно на поэзию А. Блока и А. Белого. По мнению исследователей (в частности, П.П. Гайденко) именно Соловьеву русский "серебряный век" обязан "той мистико-гностической прививкой, которая во многом определила атмосферу духовной жизни первых десятилетий XX в. в России".

По материалам портала СЛОВО

Перевезенцев С. В.

Последние дни Владимира Соловьева

Смерть Владимира Сергеевича Соловьева оказалась для русского общества глубоким потрясением, наложившим отпечаток на духовную жизнь русской интеллигенции в последующие десятилетия. "Это был истинно великий русский человек, гениальная личность и гениальный мыслитель, не признанный и не понятый в свое время, несмотря на всеобщую известность и на относительный, иногда блестящий успех, которым он пользовался" {Трубецкой С.Н. Смерть В.С.Соловьева 31 июля 1900 г. // Книга о Владимире Соловьеве. М., 1991, с.295.}, -- писал один из ближайших друзей и учеников философа С.Н.Трубецкой. Последние дни Соловьева, проведенные им в подмосковном имении Узкое {Более подробно об истории этого места см.: Коробко М. Подмосковная Узкое: Имение и его владельцы. Художественное собрание усадьбы. // Наше наследие. No 29--30, с.126--145.}, можно сравнить с уходом из жизни Пушкина и Толстого. Еще при его жизни философ Л.М.Лопатин охарактеризовал мировоззрение Соловьева как "философию конца". Кончина философа как бы дополнительно окрасила его творческий путь и духовный опыт некоторой эсхатологической тональностью. Резко возрос общественный интерес к его личности и мировоззрению. Появляются многочисленные публикации о Соловьеве, о встречах с ним, истолкования его мыслей и трудов. Большинство тех, кто когда-либо, хотя бы ненадолго попадал в соловьевский круг общения, стремились поведать об этом, внеся новые штрихи в его биографию. Тех, кто непосредственно был свидетелем угасания философа, было достаточно много. Во-первых, это семья С.Н.Трубецкого и дети отсутствовавшего в это время владельца имения Петра Трубецкого; знакомые Соловьева, в том числе: Аграфена Михайловна Панютина, юрист Николай Васильевич Давыдов, приехавший с ним в Узкое, и историк Василий Осипович Ключевский; врачи, лечившие умирающего; его мать Поликсена Владимировна Соловьева и сестры; местный священник, принявший последнюю исповедь философа; прислуга, бывшая в главном доме усадьбы, и сестры милосердия. Шестеро из присутствовавших оставили нам свои свидетельства о тех днях, что подтверждает их осознание не просто жизненной, но особой духовной важности этого момента. Первые по времени создания воспоминания принадлежат С.Н.Трубецкому. Они были написаны в Узком 12 августа того же 1900 года, и впервые опубликованы уже в сентябрьском номере журнала "Вестник Европы" под названием "Смерть В.С.Соловьева 31 июля 1900 г." В 1910 году в газете "Московские ведомости" (номер от 3 ноября) появились мемуары об исповеди Соловьева, написанные священником С.А.Беляевым, бывшим настоятелем церкви села Узкого. Этот материал был включен в состав письма другого православного иерея Н.А.Колосова как ответ на рассказ бывшего униатского священника Н.А.Толстого о переходе Соловьева в греко-католическую (униатскую) церковь. (Он был опубликован в газете "Русское слово", незадолго до этого). Не вдаваясь в полемику по этому вопросу, отметим лишь, что, по нашему мнению, сам философ едва ли бы захотел категорично определить свою конфессиональную принадлежность. Еще в 1892 году в письме к В.В.Розанову, позже ставшему одним из самых непримиримых его противников, Владимир Соловьев так высказался об этом: "Исповедуемая мною религия Св.Духа шире и вместе с тем содержательнее всех отдельных религий: она не есть ни сумма, ни экстракт из них. как целый человек не есть ни сумма, ни экстракт своих отдельных органов" {Соловьев B.C. Письма Владимира Сергеевича Соловьева. Т. III. СПб., 1911. С.44.}. Смерти Соловьева посвящен отрывок из частично опубликованного в 1916 году дневника Анны Шмидт, одной из поклонниц философа. Она приезжала в Узкое во время его болезни. Работа приват-доцента Н.В.Давыдова "Из воспоминаний о В.С.Соловьеве" увидела свет незадолго до революции в историческом журнале "Голос минувшего" (1916, No 12). Позже она была переиздана в исправленном и дополненном виде, будучи включенной в мемуарную книгу Давыдова "Из прошлого" как отдельная глава. "Последние дни Владимира Соловьева" А.М.Панютиной были написаны ею уже в эмиграции, в связи с двадцатипятилетием со дня смерти философа. В 1926 году они были напечатаны в издававшейся в Париже русской ежедневной газете "Возрождение". Воспоминания врача-педиатра Георгия Несторовича Сперанского стоят особняком от свидетельств остальных очевидцев. Их создание относится уже к 1960 году. Тогда в Узком, ставшем санаторием Академии наук, Г.Н.Сперанский проводил свой летний отдых. Рукопись его мемуаров "Кое-что о старом Узком" до настоящего времени хранится в санаторной библиотеке. Хотя почти все эти воспоминания и были известны раньше, собранные вместе они представляют собой нечто качественно новое, некое сверхличное свидетельство о последних днях философа, обладающее особыми свойствами объективности и объемности изложения. Мы видим соловьевский уход с различных позиций и одновременно как единое человеческое свидетельство. До сих пор не существует подробного жизнеописания Владимира Сергеевича Соловьева. Это дело будущего, очевидно, более далекого, чем хотелось бы. Мы начали его с конца -быть может, в этом тоже есть свой смысл. Использованные источники цитируются последующим изданиям: Беляев С А. (отец Сергий). [Воспоминания об исповеди В.С.Соловьева]. // Соловьев B.C. Письма Владимира Сергеевича Соловьева. Т. III. СПб., 1911, с.215-217. Давыдов Н.В . Из воспоминаний о В.С.Соловьеве. // Давыдов Н . В. Из прошлого. 4.2. М, 1917, с.141-156. Ельцова Е.М. (Лопатина Е.М.). Сны нездешние: (К двадцатипятилетию кончины В.С.Соловьева). // Книга о Владимире Соловьеве. М., 1991, с. 12-155. Кузьмин-Караваев В.Д. Из воспоминании о Владимире Сергеевиче Соловьеве. // Книга о Владимире Соловьеве, с.253-262. Панютина А.М. Последние дни Владимира Соловьева.// Возрождение (Париж). 1926, 27 февраля. Соловьев С.М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. Сперанский Г.П. Кое-что о старом Узком. Рукопись, хранящаяся в библиотеке санатория Российской Академии наук "Узкое". 1960. Трубецкой СИ. Смерть В.С.Соловьева 31 июля 1900 г. // Книга о Владимире Соловьеве, с.292--299. Шмидт А.Н. Из дневника (отрывки). // Шмидт А.Н. Из рукописей Анны Николаевны Шмидт. М., 1916, с.245-269. М.А.Н. А.Н.Шмидт на похоронах В.С.Соловьева. // Шмидт А.Н. Указ. соч., С.VII-VIII. Для того, чтобы сделать основной текст максимально удобочитаемым, ссылки на мемуары и дневник заменены фамилиями их авторов. В угловых скобках вставлены уточнения, опущенные и недописанные слова, их части и отдельные фразы. В конце отдельным приложением помешены краткие сведения о мемуаристах и упоминаемых ими персоналиях.

СВИДЕТЕЛЬСТВА И ВОСПОМИНАНИЯ ОЧЕВИДЦЕВ

В этот год Трубецкие проводили лето в Узком, имении брата Сергея Николаевича князя Петра, который уехал с женой лечиться за границу и просил Прасковью Владимировну переехать в его подмосковную, где оставались все его дети 1 . Громадный дом был полон народу, жизнь в нем била ключом. Я тоже, как всегда, приехала повидаться со своими друзьями, и все мы спрашивали себя: приедет ли Соловьев или убоится слишком шумного общества? (Панютина) Вл.С.Соловьев приехал в Москву вечером 14-го июля и провел ночь в "Славянском базаре" 2 . Выехал он совершенно здоровый из с.Пустыньки, со станции Саблино 3 , но уже по приезде в Москву почувствовал себя нездоровым. 15-го, утром, в день своих именин, он был в редакции "Вопросов философии" 4 , где оставался довольно долго и послал рассыльного переговорить со мной по телефону. (Трубецкой) 15 июля Сергея Николаевича вызвали по телефону 5 " с ним говорил Владимир Сергеевич и сказал ему, что он весьма желает приехать, но чувствует себя очень скверно. -- Ничего, -- ответил ему Сергей Николаевич, -- приезжай, ты тут наверное поправишься. (Панютина) Я звал его к себе, в подмосковную моего брата, с.Узкое, и предложил ему ехать из Москвы с Н.В.Давыдовым, его хорошим знакомым и моим родственником, которого я ждал к обеду. В редакции Владимир Сергеевич не производил впечатления больного, был разговорчив и даже написал юмористическое стихотворение. (Трубецкой) Совсем недавно <...> я получил письмо от работавшего в 1900 году в редакции "Вопросов философии и психологии" в качестве секретаря Ю.И.Айхенвальда, в котором приведено четверостишие, о котором говорю; B.C. сам записал его 15 июля в редакции журнала и просил передать Ю.И.Айхенвальду. Вот это четверостишие, хранящееся в подлиннике у Айхенвальда: Свою к журналу близость ощущаю. Она отныне для меня не миф: "На чай" в казенных "знаках" получив, Я пью еще стакан естественного чая. Почетный именинник психологического общества и его журнала. Владимир Соловьев 15 июля 1900 г. Москва. (Давыдов) Из редакции он отправился к своему другу, А.Т.Петровскому, которого он поразил своим дурным видом, а от него уже совсем больной прибыл на квартиру Н.В.Давыдова 6 . Не заставши его дома, он вошел и лег на диван, страдая сильной головною болью и рвотой. (Трубецкой) Последнее мое свидание с В.С. состоялось при очень странной обстановке дней за десять с небольшим пред его кончиной. Это было 15 июля 1900 г. Я тогда еще состоял Председателем Московского Окружного Суда и оставался, без семьи, один в Москве в ожидании моего ваканта, начинавшегося 17 июля. С.Н.Трубецкой это лето проводил с семьей в Узком, подмосковном имении единокровного брата своего П.Н.Трубецкого, который пребывал в другом своем именин на Дону. Еще накануне я по телефону, имеющемуся в Узком, сговорился с Трубецким о том, что приеду к нему 15-го в Узкое, отстоящее от Москвы верстах в 14, обедать часам к пяти. Вернувшись домой из Окружного Суда в третьем часу, я заметил, что в передней на вешалке, кроме моего пальто, висит чья-то "разлетайка". На вопрос мой, кто это у меня, старый и добродушный служитель мои Иван невозмутимо ответил: "Не знаю, больной какой-то", а на вопрос, да где же он, объяснил, -- "В кабинете вашем лежит, конечно". На восклицание мое, как же это ты пускаешь ко мне в кабинет незнакомых больных, Иван ничего не ответил, и я отправился в кабинет. Там на широком и низком диване действительно лежал незнакомец, обернувшись лицом к стене и так положив голову на принесенную ему Иваном с моей постели подушку, что я лица его не мог разглядеть, но заметил только, что незнакомец был коротко острижен. Я постоял над ним, кашлянул, что-то громко сказал, но лежащий человек молчал и не менял позы. Я совершенно растерялся, не зная, что надо в подобных странных случаях делать (не караул же кричать!), но в это время больной обернулся, взглянул на меня, и я узнал в нем Владимира Сергеевича. (Давыдов) Через несколько времени Н.В.Давыдов вернулся домой и был очень встревожен состоянием Владимира Сергеевича, объявившего ему, что едет с ним ко мне в Узкое. Он несколько раз пытался отговорить его от этой поездки, предлагал ему остаться у себя, но Владимир Сергеевич решительно настаивал. "Это вопрос принципиально решенный, -- сказал он, -- и не терпящий изменения. Я еду, и если вы не поедете со мной, то поеду один, а тогда хуже будет". (Трубецкой) Он очень изменился, что зависело главным образом оттого, что он остриг обычно длинные волосы свои, а кроме того он был смертельно бледен. На вопрос, что с ним, B.C. ответил, что сейчас чувствует морскую болезнь, и что ему надо немного отлежаться, а что завернул он ко мне, приехав нынче из Петербурга, так как в редакции журнала "Вопросы философии и психологии" ему сказали, что я еду нынче к Трубецкому, куда он просит и его захватить. Я, конечно, согласился, но B.C. был настолько плох на вид, что я усомнился в возможности везти его в Узкое и отправился на телефон, чтобы спросить у Трубецкого совета. (Давыдов) ... Н.В.Давыдов сообщил по телефону Трубецкому, что у него сидит Соловьев и требует, чтобы он ехал с ним в Узкое; но что он, Давыдов, не знает, что ему делать, так как по его мнению Соловьеву очень плохо. -- Ничего, -- отвечает Сергей Николаевич, -- привези его. Он здесь отлежится и поправится. Это с ним бывает. (Панютина) С.Н. ответил, что если у Соловьева тошнота и головокружение, то его можно везти, что такие явления у него бывают не редко как результат малокровия мозга. (Давыдов) Н.В.Давыдов спрашивал меня по телефону, и я, думая, что у Соловьева простая мигрень, советовал предоставить ему делать, как он хочет. (Трубецкой) Я предупредил Трубецкого, что мы запоздаем, и пошел к Соловьеву, он продолжал лежать, пил глотками содовую воду, иногда словно забывался, но через мгновение уже болтал, сообщив мне между прочим, что получил в редакции "Вопросов" аванс, чему чрезвычайно рад, так как это компенсирует полученную в день именин (15 июля -- празднование Св. Владимира) болезнь; это он даже передал в форме четверостишия, которое я не записал и забыл. (Давыдов) Мы стали поджидать их. Надвинулась полная темнота и пошел дождь, а их все не было. Стало тревожно; уж думалось, не случилось ли что-нибудь с ними в дороге. (Панютина) Время шло, а B.C. просил дать ему еще полежать; уже было больше пяти часов, и я предложил Соловьеву, отложив поездку в Узкое, остаться и переночевать у меня, а к Трубецкому отправиться завтра. Но он ни за что не соглашался отложить до следующего дня посещение Трубецкого и наконец объявил, что так как я, по-видимому, не хочу ехать, то он отправится один. При этом B.C. действительно встал и отправился, плохо стоя на ногах от слабости, в переднюю. Оставить его силою у себя я не решился и предпочел везти B.C. в Узкое. Других кроме связки книг вещей с ним не было, и остановился ли он где-либо в Москве, я от него добиться не мог; он повторял упорно только одно: "я должен нынче быть у Трубецкого". (Давыдов) Прошло несколько часов, в продолжении которых больной просил оставить его отлежаться. Наконец он сделал усилие, встал и потребовал, чтобы его усадили на извозчика. Наступил вечер, погода была скверная и холодная, шел дождик, предстояло ехать 16 верст, но оставаться Соловьев не хотел. (Трубецкой) Я нанял "лихача" и не без труда помог B.C. влезть в пролетку, которую пришлось закрыть, так как начал накрапывать дождь. Когда мы вышли на крыльцо, к B.C. подбежал нищий 7 и бросился целовать его руки, приговаривая, "ангел Владимир Сергеевич, именинник!" Соловьев вынул из кармана. не глядя, и подал нищему какой-то скомканный кредитный билет, объяснив, что это его собственный нищий, который всегда предчувствует время его приезда в Москву и, где бы он ни остановился, всегда безошибочно находит его. Этот нищий и поднесь существует, пребывая всего чаще около крыльца дома Л.М. Лопатина или около церкви Покрова в Левшине; он одет довольно чисто и прежде носил фуражку с красным околышем; у него седая борода, и он нередко бывает трезв; между нашими общими знакомыми он известен как "Соловьевский нищий". Поездка наша в Узкое была не только тяжела, но прямо кошмарна; B.C. совсем ослаб, и его приходилось держать, а между тем движение пролетки возбудило в нем вновь морскую болезнь; дождь усиливался и мочил наши ноги, и стало, благодаря ветру, холодно. Ехали мы очень тихо, так как на шоссе растворилась липкая грязь, и пролетка скользила набок и было уже темно. В одном месте дороги B.C. попросил остановиться, чтобы немного отдохнуть, добавив, "а то пожалуй сейчас умру". И это казалось, судя по слабости B.C., совершенно возможным. Но вскоре он попросил ехать дальше, сказав, что чувствовал то самое, что должен ощущать воробей, когда его ощипывают, и прибавил, "с вами этого конечно не могло случиться". Вообще, несмотря на слабость и страдание, в промежутки, когда ему делалось лучше. B.C., как всегда, острил, поднимал самого себя на смех и извинялся, что так мучает меня своим нездоровьем. (Давыдов) Продвигались они очень медленно, почти шагом эти 15 верст, которые отделяют Узкое от Москвы, так как каждый толчок вызывал невыносимую боль у бедного Соловьева. Он то терял сознание, склоняясь на грудь Николая Васильевича, то приходил в себя, требуя, чтобы его везли в Узкое, то в каком-то экстазе сочинял и декламировал стихи. (Панютина) Приехали мы в Узкое поздно; Соловьев был так слаб, что его пришлось из пролетки вынести на руках. Его тотчас же положили в кабинете на диван, и он. очень довольный, что добрался, все-таки, до Трубецких, просил, чтобы ему дали покойно полежать. (Давыдов) Наконец, в десятом часу вечера к подъезду бесшумно подкатила извозчичья пролетка с поднятым верхом. Один Давыдов вышел из нее бледный и взволнованный. Трубецкой бросился к нему навстречу, и на его вопрос: что Соловьев?-- он ответил: -- Привез нам его, но он так плох, что сам из пролетки не может выйти. Его надо внести в дом на руках. Действительно, Владимир Сергеевич был почти в обморочном состоянии. Из пролетки его на руках осторожно внесли в кабинет князя, рядом с передней, и положили на громадный старинный диван, который занимал одну из стен кабинета. (Панютина) Дорогой ему стало хуже: он чувствовал дурноту и полный упадок сил, и когда он подъехал, его почти вынесли из пролетки и уложили на диван в кабинете моего брата, где он пролежал сутки, не раздеваясь. (Трубецкой) Понемногу он пришел в себя и стал говорить слабым голосом. Мы с княгиней, боясь его стеснить своим присутствием, не вошли в кабинет, но распорядились постелить ему белье на диван; однако Сергей Николаевич решил его пока не поднимать и положил ему только под голову подушки. Долго лежал он таким образом, разговаривая с Сергеем Николаевичем. (Панютина) Его мысль работала и сохраняла ясность еще тогда, когда он с трудом мог разбираться во внешних своих восприятиях. Он приехал под впечатлением тех мировых событий, которым посвящена последняя подписанная им статья 8 . Он собирался ее дополнить и обработать, хотел мне ее прочесть, но не мог. Он пенял мне на мою заметку, помещенную в "Вопросах философии" и набросанную еще до разгара китайского движения 9 . Я обещал ему исправить невольную ошибку и, сидя около него, перекидывался с ним словами о великом и грозном историческом перевороте, который мы переживаем, и который он давно предсказывал и предчувствовал. Я вспомнил его замечательное стихотворение "Панмонголизм", написанное еще в 1894 году, и последняя строка которого врезалась мне в память. -- Какое твое личное отношение к китайским событиям теперь, что они наступили? -- спросил я Владимира Сергеевича. -- Я говорю об этом в моем письме в редакцию "Вестника Европы", -отвечал он. -- Это -- крик моего сердца. Мое отношение такое, что все кончено; та магистраль всеобщей истории. которая делилась на древнюю, среднюю и новую, пришла к концу... Профессора всеобщей истории упраздняются... их предмет теряет свое жизненное значение для настоящего; о войне Алой и Белой роз больше говорить нельзя будет. Кончено все!.. И с каким нравственным багажом идут европейские народы на борьбу с Китаем!.. Христианства нет, идей не больше, чем в эпоху Троянской войны; только тогда были молодые богатыри, а теперь старички идут! И мы говорили об убожестве европейской дипломатии, проглядевшей надвигающуюся опасность, о ее мелких алчных расчетах, о ее неспособности обнять великую проблему, которая ей ставится, и разрешить ее разделом Китая. Мы говорили о том, как у нас иные все еще мечтают о союзе с Китаем против англичан, а у англичан -- о союзе с японцами против нас. Владимир Сергеевич прочитал мне свое последнее стихотворение, написанное по поводу речи императора Вильгельма к войскам, отправлявшимся на Дальний Восток. Зигфриду Из-за кругов небес незримых Дракон явил свое чело, -- И мглою бед неотразимых Грядущий день заволокло. Ужель не смолкнут ликованья И миру вечному хвала, Беспечный смех и восклицанья: "Жизнь хороша, и нет в ней зла!" Наследник меченосной рати! Ты верен знамени креста, Христов огонь в твоем булате, И речь грозящая свята. Полно любовью Божье лоно, Оно зовет нас всех равно... Но перед пастию дракона Ты понял: крест и меч -- одно.> 10 Он приветствует эту речь, на которую обрушились и русские, и даже немецкие газеты; он видит в ней речь крестоносца, "потомка меченосной рати", который перед "пастью дракона" понял, что "крест и меч -- одно". Затем речь его снова вернулась к нам, и Владимир Сергеевич высказал ту мысль, которую он проводил еще десять лет тому назад в своей статье "Китай и Европа" 11 , -- что нельзя бороться с Китаем, не преодолев у себя внутренней китайщины. В Культе Большого Кулака мы все равно за китайцами угнаться не можем; они будут и последовательнее и сильнее нас на этой почве. Владимир Сергеевич говорил и о внешних осложнениях, о грозящей опасности панисламизма, о возможном столкновении с Западом, о безумных усилиях иных патриотов наших создать без всякой нужды очаг смуты в Финляндии, под самой столицей... 12 Это была самая значительная беседа наша за время болезни Владимира Сергеевича. (Трубецкой) Давыдов, тем временем, сообщил нам подробно, что он пережил, пока они ехали. (Панютина) Трубецкой продолжал еще думать, что болезненное состояние B.C. обычный припадок его малокровия мозга, но на следующее же утро выяснилось, что положение B.C. гораздо серьезнее и тяжелее. (Давыдов) Но всем нам ясно становилось, что болезнь его не простая мигрень, которой он иногда страдал, а нечто весьма серьезное. Мы стали по телефону вызывать докторов из Москвы. Но, увы, старания наши были напрасны. Ни единого доктора невозможно было добиться; все они были в отпуску или разъехались на отдых, а те, которые оставались, до того были завалены делами, что не соглашались ехать за город. Между тем время шло и положение больного все ухудшалось. (Панютина) Я эту ночь провел тоже в Узком и утром виделся с B.C., который, хотя продолжал лежать, уговаривал меня не ехать, как я собирался, на другой же день к себе в деревню, а подождать немного, пока он понравится, и отправиться вместе с ним к нашим общим друзьям Мартыновым. Трубецкому B.C. передал, что этою ночью он видел во сне, но совершенно явственно, Лихунчана, который на древнегреческом языке сказал ему, что он вскоре умрет. Соловьев в это утро не был в забытьи, он даже весело острил, но память ему уже изменяла и он, например, не мог вспомнить, где он, приехав в Москву, оставил свои вещи, оказавшиеся потом в "Славянском базаре". Мне в это же утро надо было вернуться в Москву, чтобы в суде сдать должность моему заместителю на время, и я уехал из Узкого, не дождавшись явки врача, за которым послали Трубецкие. Провожая меня, Прасковья Владимировна Трубецкая сказала, что она уверена вопреки мнению С.Н., что Соловьев не поправится; при этом она вспомнила, что как-то, расставаясь с B.C., она сказала ему "прощайте", но он поправил ее, сказав "пока до свидания, а не прощайте. Мы наверное увидимся, я перед смертью приеду к вам". Неосозноваемым предчувствием B.C. смерти она объясняла такое упорное стремление его добраться к Трубецким, ибо ни экстренного, ни простого дела у него в то время к С.Н. не было 13 (Давыдов) Давыдов вернулся в Москву, и ему было поручено, во что бы то ни стало, выслать нам медицинскую помощь, но и его поиски не увенчались успехом, не только докторов, но и сестер милосердия нельзя было найти. (Панютина) На другой день, 16-го, был вызван доктор А.Н.Бернштейн... (Трубецкой) Оставив Узкое, я был вынужден по своим делам на следующий же день ехать в деревню, но успел узнать от Трубецких, что врач нашел положение B.C. очень тяжелым и опасным, а болезнь его даже затруднился определить, так как, казалось, все жизненные органы Соловьева находятся в очень плохом состоянии; но наиболее рельефно определилась болезнь почек (уремия) 11 . (Давыдов) ... 17-го приехал Н.Н.Афанасьев, который и пользовал Владимира Сергеевича до самой его смерти. Кроме того, его посещали московские доктора А.А.Корнилов, бывший у него три раза, проф А.А.Остроумов, следивший за болезнью, и А.Г.Петровский. Так как Н.Н.Афанасьев должен был временно отлучаться по делам службы, то на помощь ему был приглашен А.В.Власов, ординатор проф Черинова, находившийся при больном безотлучно. Врачи нашли полнейшее истощение, упадок питания, сильнейший склероз артерий, цирроз печени и уремию. Ко всему этому примешался, по-видимому, и какой-то острый процесс, который послужил толчком к развитию болезни <...> Состояние с самого начала было признано крайне серьезным. Нельзя не отметить самого внимательного и сердечного отношения со стороны врачей, лечивших Владимира Сергеевича и сделавших все, что было в их силах. Первые дни Владимир Сергеевич сильно страдал от острых болей во всех членах, особенно в ногах, спине, голове и шее, которую он не мог повернуть. Затем боли несколько утихли, но осталось дурнотное чувство и мучительная слабость, на которую он жаловался. Больной бредил, и сам замечал это. По-видимому, он все время отдавал себе отчет в своем положении, несмотря на свою крайнюю слабость. Он впадал в состояние полузабытья, но почти до конца отвечал на вопросы и при усилии мог узнавать окружающих. Первую неделю он иногда разговаривал, особенно по общим вопросам, и даже просил, чтобы ему читали телеграммы в газетах. <...> он говорил мне во время болезни, что приехал в Москву главным образом "к своим покойникам", чтобы навестить могилу отца и деда. (Трубецкой) Сергей Николаевич не отходил от Соловьева и страшно утомлялся. Видя такое безвыходное положение, Прасковья Владимировна, а потом и я, мы обе решили отбросить в сторону всякие условности и начать ухаживать за больным. Он все лежал на диване, метался, и жестоко страдал. Глаза его были воспалены и слезились, и тихие стоны вырывались из груди, но ум еще был замечательно ясен. (Панютина) На второй же день он стал говорить о смерти, а 17-го объявил, что хочет исповедоваться и причаститься, "только не запасными дарами, как умирающий, а завтра после обедни". Потом он много молился и часто спрашивал, скоро ли наступит утро и когда придет священник? (Трубецкой) И вот как-то вечером приходит ко мне человек Трубецких с просьбой от Сергея Николаевича отслужить на другой день литургию и после нее прийти причастить обеденными Дарами {Т.е. освященными на только что отслуженной литургии.} (личное желание Влад Серг) приехавшего из Москвы больного барина. На другой день, в конце утрени, пришла нянька Трубецких -- с просьбой исповедать больного до обедни (при этом она назвала и имя больного -Владимир, а кто он, она не знала). Отслужив утреню, я отправился в дом Трубецких. В передней встретил меня сам князь Сергей Николаевич и, повторив просьбу больного, спросил меня: знаю ли я его? Я ответил, что не знаю. Вслед за этим князь ввел меня в кабинет, где лежал на диване Влад Сергеевич, и познакомил с ним (помню, между прочим, что волосы у Влад Серг были острижены). (Беляев (отец Сергий) Местный батюшка, отец Сергий 15 , тотчас же пришел: мы, конечно, все удалились и оставили их вдвоем. (Панютина) Исповедался Влад Серг с истинно христианским смирением (исповедь продолжалась не менее получаса) и, между прочим, сказал, что не был на исповеди уже года три, так как, исповедовавшись последний раз (в Москве или Петербурге -- не помню), поспорил с духовником по догматическому вопросу (по какому именно Влад Серг не сказал) и не был допущен им до Св. Причастия. -- "Священник был прав, -- прибавил Влад Серг, -- а поспорил я с ним единственно по горячности и гордости: после этого мы переписывались с ним по этому вопросу, но я не хотел уступить, хотя и хорошо сознавал свою неправоту; теперь я вполне сознаю свое заблуждение и чистосердечно каюсь в нем". Когда кончилась исповедь, я спросил Влад Серг, не припомнит ли он еще каких-нибудь грехов. -- Я подумаю и постараюсь припомнить, -- отвечал он. Я предложил ему подумать, а сам стал было собираться идти служить литургию, но он остановил меня и попросил прочитать ему разрешительную молитву, так как боялся впасть в беспамятство. Я прочитал над ним разрешительную молитву и пошел в церковь служить обедню. <...>. Помню еще, что сам Влад Серг говорил мне, что его считают вегетарианцем -- на том основании, что он не ест мяса, но что хотя он и на самом деле не ест мяса, но только отнюдь не потому, что придерживается вегетарианства. (Беляев) Погода снова наступила чудная, окна были открыты и церковное пение долетало до больного, так как окно, под которым он лежал, было обращено в сторону церкви, находящейся в Узком совсем близко от дома. Во все время обедни Соловьев горячо молился и осенял себя широким православным крестным знамением. После большого выхода священник прошел в дом, держа чашу с Дарами в руках и приобщил Соловьева. (Панютина) Отслужив обедню, я с обеденными Св. Дарами пришел снова к Влад Серг и спросил его: не припомнил ли он за собой еще какого-либо греха? -- Нет, батюшка, -- ответил он. -- Я молился о своих грехах и просил у Бога прощения в них, но нового ничего не припомнил. Тогда я причастил его Св. Тайн. При этом присутствовали князь Сергей Николаевич и супруга его Прасковья Владимировна. (Беляев) Все служащие в доме, ходившие за ним, но окончании службы, поочередно стали подходить к нему и поздравлять его с принятием Св.Тайн, а старая няня детей поднесла ему просфору с пожеланием здоровья. Я тоже поздравила и спросила его, как он себя чувствует. -- Теперь легко, -- ответил он мне, -- да легче очистить свою душу, чем сбросить это тело. Как труп в пустыне я лежу, ничего до меня не долетает! (Панютина) 18-го он исповедался и причастился Св. Тайн с полным сознанием. (Трубецкой) В этот же день, наконец, приехал один доктор, имя которого я забыла. Он внимательно осмотрел Владимира Сергеевича, прописал лекарство, дал указания, как за ним ходить, но надежды на выздоровление никакой не подал. По его мнению положение было безнадежно. Сергей Николаевич был потрясен. Помимо личного горя, его мучила мысль, что он не может дать знать семье Владимира Сергеевича о его болезни. Где находились его мать, брат и сестры, он не знал, а спросить его самого было бесполезно, так как после отъезда доктора бред овладел больным всецело. Мы с княгиней уже не отходили от него. (Панютина) В этот же день Влад Серг впал в беспамятство и до самой кончины не приходил в себя. (Беляев) П.В.Трубецкая 16 , когда в 1900 г. в Узкое привезли тяжело больного их друга Владимира Соловьева, решила, что у него туберкулезный менингит. Эту болезнь, которая бывает чаще всего у детей, знают всего лучше детские врачи, поэтому она вызвала меня к Соловьеву. Он лежал уже без сознания в кабинете П.Н.. На консилиуме с невропатологом, с которым мы приехали вместе, мы отвергли этот диагноз и предположили у него уремию, что и подтвердилось затем на вскрытии, (Сперанский) В последующие дни нам удалось раздобыть сначала одного доктора, потом и другого, молодого врача Власова, который и оставался при нем до конца. Доктора спали в соседней комнате, а мы сидели при больном всю ночь, так как сестер милосердия все еще не было; я у изголовья его -- прикладывала к его лбу холодные компрессы, а Прасковья Владимировна сменяла согревающие компрессы на груди. Он метался, стонал и бредил на греческом, латинском, французском и итальянском языках: минутами, как будто узнавая нас, говорил нам благодарные ласковые слова, прибавляя: -- Вы ничего больше не можете, ничего. Звал свою мать, беседовал с некоторыми знакомыми и друзьями, но чаще всего его бред останавливался на евреях, и он повторял, что их ждут ужасные гонения. -- Молиться за них надо, -- восклицал он постоянно. -- (Панютина) Раз он сказал моей жене: "Мешайте мне засыпать, заставляйте меня молиться за еврейский народ, мне надо за него молиться", -- и стал громко читать псалом по-еврейски. Те, кто знал Владимира Сергеевича и его глубокую любовь к еврейскому народу, поймут, что эти слова не были бредом. Смерти он не боялся -- он боялся, что ему придется "влачить существование", и молился, чтобы Бог послал ему скорую смерть. (Трубецкой) Днем его преследовал Китай; ему казалось, что оттуда надвигаются несметные полчища. -- Quells sont ses figures jaunes grimaèantes? фр.> -- спрашивал он неоднократно. Потом мы догадались, что его беспокоят лица, сотканные в той материн, которой была обтянута высокая спинка дивана, на котором он лежал. Прасковья Владимировна завесила эту спинку простыней и приколола к ней довольно большое распятие из слоновой кости. Мы все чередовались при нем, никогда не оставляли его одного, и старались читать ему громко молитвы, что всегда успокаивало его. И вот раз, когда я одна дежурила при нем, очевидно, взгляд его упал на распятие, и он не понял, что это такое. -- Кто это, кто это? -- спросил он. -- Это распятие, -- ответила я. -- Кто? кто? -- переспросил он. Я повторила, но он меня не понимал. Тогда я нагнулась к нему и, возвысив голос, сказала: -- Владимир Сергеевич, это Христос. Лицо его внезапно преобразилось, необычайная радость отразилась на нем, он весь просиял: и он, лежавший как пласт уже несколько дней, вдруг приподнялся, простер вперед руки и восторженно воскликнул: -- Христос! Но силы его оставили, и он беспомощно опустился на подушки. Между тем, слух о болезни Соловьева распространился по Москве, и в Узкое стали наезжать некоторые его знакомые и поклонники, и поклонницы. Они бродили по парку, жили даже у крестьян в избах, но доктора настаивали на том, чтобы к больному никого из посторонних не пускали. Когда приехал Ключевский, его, однако, провели к кабинет, но к больному он не подошел, а стал сзади и долго молча смотрел на него. Приехала также одна из сестер, г-жа Попова, но по своим семейным обстоятельствам не могла остаться с братом. И Ключевский и она, они оба обещали вызвать мать Владимира Сергеевича. Силы его падали, голос слабел и дыхание стало спокойнее. Сестры милосердия, наконец, сменили нас. (Панютина) Силы его слабели: он меньше говорил, да и окружающие старались говорить с ним возможно меньше; он продолжал молиться то вслух, читая псалмы и церковные молитвы, то тихо, осеняя себя крестом. Молился он и в сознании, и в полузабытьи. 24-го числа приехала мать Владимира Сергеевича и его сестры. Он узнал их и обрадовался их приезду, но силы его падали с каждым днем. (Трубецкой) Дней за шесть до конца приехала мать с двумя дочерьми -- Надеждой и Поликсеной Сергеевной. Владимир Сергеевич узнал их и очень им обрадовался. Они заняли комнату рядом с кабинетом, и мы тогда отошли от него, но кн Трубецкая старалась всячески успокаивать и поддерживать бедную старушку в это тяжелое для нее время в чужом доме, среди незнакомых для нее людей. Я же только изредка заходила к больному и видела, как медленно, но несомненно он угасал. Однако мать и сестры еще надеялись, и Поликсена Сергеевна даже решилась отлучиться но делам в Москву и опоздала к концу. (Панютина) "Должно быть, я слишком много зараз работал", -- говорил он в последние дни; как ни велико было обилие его дарований, его физический организм не выдержал постоянного напряжения, постоянной кипучей деятельности. (Трубецкой) Я провела три дня вблизи его больного, когда он был уже не в полном сознании. Меня пустили к нему, по просьбе его матери, один раз. Я его увидела спящим. Мы жили далеко друг от друга, и я должна была уехать. (Шмидт) В последние дни температура сильно поднялась (в день смерти до 40), появились отек легких и воспаление сердца <...> 27-го ему стало как бы легче, он меньше бредил, легче поворачивался, с меньшим трудом отвечал на вопросы; но температура начала быстро повышаться: 30-го появились отечные хрипы, а 31-го, в 9 1 / 2 ч. вечера он тихо скончался 17 <...> "Трудна работа Господня", -- говорил он на смертном одре. (Трубецкой) Агония началась 30-го июля 18 отеком легкого, длилась почти сутки и 31-го к вечеру его не стало. При последних его минутах у его изголовья стояли мать и сестра, у ног -- Трубецкой с женой, а в глубине комнаты -- доктор и я. Трубецкой взял руку Владимира Сергеевича, сложенную крестным знамением и осенил его широким крестом. Так умер Соловьев. (Панютина) Гроб поставили в церковь. Никто даже не читал над покойником. Вечером второго августа мы с отцом достигли наконец Узкого 19 . О смерти Соловьева мы узнали в этот день. 2-го августа, на пути из Швейцарии, купив газету на станции между Смоленском и Можайском. Двинулись мы в Россию, получив неожиданную телеграмму: Ton frerc Vladimir est malade a Moscou, chez Troubctzkoi, reviens. фр.> С.Н.Трубецкой встретил нас на крыльце. Он горячо сжал руку моего отца и голосом, в котором слышались слезы, сказал: "Ах Михаил Сергеевич, как я вас ждал!". Он повел нас в церковь, снял с лица умершего мешок со льдом. Голова Соловьева, гладко остриженная, казалась неожиданно маленькой. Ничего из Моисеева величия. Мой отец пожелал остаться наедине с братом, мы вышли на церковное крыльцо, под черное августовское небо, усеянное звездами. Мы узнали, что в этот день приезжала Софья Петровна и говорила о желании Соловьева быть похороненным в Пустыньке. Но сестры покойного отнеслись к Хитрово холодно... Утром 3 августа состоялось отпевание в университетской церкви св.Татианы, той самой, где мальчику Володе при звуках херувимской песни явилась дева, пронизанная лазурью золотистой, с цветком нездешних стран в руке 20 . Москва была совсем пуста, в церкви небольшая кучка народа. (Соловьев) По стенам и сзади стояли родные, личные друзья и знакомые, несколько литераторов и ученых, но публики, общества -- не было. Оно не пришло сказать ему последнее "прости". (Кузьмин-Караваев) В отпевании приняли участие: сакелларий Благовещенского собора, Н.И.Иванцов, брат А.М.Иванцова-Платонова, молодой иеромонах Петр Зверев (теперь епископ), старый духовник Соловьевых Ф.М.Ловцов от Успения на Могильцах. Из Петербурга приехал князь А.Д.Оболенский. Гроб украсили венками. На одном из них было написано: "Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!" 21 Кадила звенели, старый Федор Мартынович Ловцов плакал, утирая слезы платком с широкой красной каймой. Замороженное лицо умершего начало оттаивать, по щекам стекали капли, похожие на слезы... (Соловьев) Бледное лицо его с непривычно, совсем коротко остриженными волосами, еще бледнее и чище и строже, чем при жизни, напоминало прекрасную византийскую икону. (Ельцова) Это не был уже Соловьев -- дух во плоти. Перед глазами лежала в гробу одна плоть -- земная оболочка великого, свободного, вечного духа. Его дух уже был освобожден от оков личности, как сказал на могиле один оратор. Красивые черты дорогого лица уже были обезображены печатью смерти... Мертвенная бледность и худоба не поражали -- и при жизни у него никогда не было цветущего вида. Поражало отсутствие взгляда, глаз. Уже не было видно на лице мощи колоссального ума, чарующей прелести дивного сердца... Как-то не верилось, что жизнь его оборвалась, -- ...что скрылся он За грань земного кругозора 22 . (Кузьмин-Караваев) Когда вынесли гроб и поставили на колесницу, я пошел впереди гроба, несколько сбоку, позади же гроба шли близкие и родственники. А.Н.Шмидт шла предо мною, справа впереди гроба, отдельно от всех. Она плакала и время от времени смотрела на гроб каким-то особенным взглядом, который я иногда ловил, а иногда и ощущал не видя. Несмотря на то, что и сам я не мог удерживаться от слез, мысль о покойном все время чередовалась у меня с мыслью об этой загадочной женщине. В это время брат Вл Сча -- Михаил Сергеевич, шедший почти рядом со мной, видя нескрываемую мою скорбь, подошел ко мне и стал расспрашивать о моих отношениях к Вл Счу; вскоре он также спросил меня, не знаю ли я эту женщину, идущую впереди; я отозвался незнанием. Вопрос М Сча побудил меня удовлетворить и собственному любопытству, я поравнялся с А Ной и хотел спросить ее: "Вы, должно быть, очень любили его?" Но как-то сразу почувствовал, что это может быть понято в нежелательном смысле, и я только спросил ее: "Вам очень жаль его?" Она быстро взглянула на меня заплаканными глазами и, утвердительно кивнув головой, заплакала еще сильней. Я почувствовал, что продолжать разговор было неудобно. (М.А.Н.) Маленькая фигурка А.Н.Шмидт шла около гроба. В глазах ее был тихий экстаз, быть может, она верила, что ее возлюбленный воскреснет. (Соловьев) Уже когда мы шли за гробом по Пречистенке к девичьему монастырю, я очутилась рядом с женщиной, высокой, очень худой, изможденной, и узнала Е.И.Поливанову. Я вдруг спросила ее: -- Помните: "В былые годы любви невзгоды..." 23 Она улыбнулась и ответила быстро: -- Нет, нет, не говорите мне... Я сейчас заплачу... Были еще какие-то очень странные, по простой терминологии, "чудные" женщины, странно одетые; профессора, Трубецкие, Гольцев, студенты... Были нищие и знакомый нищий в дворянской фуражке с бакенбардами и красным носом... Извозчики снимали на козлах шапки и крестились... (Ельцова) Начало августа -- самое глухое время в Москве, и на похоронах было сравнительно немного народу. Мы шли за его гробом с несколькими друзьями, вспоминали о нем и говорили о том, какого хорошего, дорогого и великого человека мы хороним. (Трубецкой) Помню ее стоящей над могилой в ту минуту, когда в землю опускался гроб, пристально смотрящей в могилу. Начались надгробные речи. Несколько слов сказал и я: обращаясь к покойному, я вспомнил тот завет, который он оставил в последнее мое свидание с ним. На мой вопрос: "Что самое важное и нужное в жизни?" -- он тогда дал такой ответ: "Быть возможно чаще с Господом", а потом подумав прибавил: "Если можно, всегда быть с Ним". Когда я начинал свою речь, то почувствовал, как она, стоявшая рядом со мною, метнулась в меня глазами, а затем снова опустила их. (М.А.Н.) Над могилой были произнесены речи. Поклонник Соловьева Гартунг патетически восклицал: "И начатые песни Гарольд не скончал и лежит под могильным холмом" 24 . Молодой философ Сперанский говорил весьма напыщенно о том, что "все кружась, исчезает во мгле, неподвижно лишь солнце любви" 25 . Но вот выросла над ямой сухая фигура В.И.Герье. Он сказал несколько хороших простых слов, : "Радость и надежду всегда приносил ты с собой, Владимир Сергеевич!", был лейтмотив его речи. (Соловьев) Когда прах Влад Сергеевича был опущен в могилу, я, простившись с кн. С.Н., вышел за ворота монастыря и взял первого попавшегося извозчика. Извозчик спросил меня, кого это хоронили? Я ответил, что хоронили одного известного русского ученого и писателя. -- Уж не Владимира ли Сергеевича Соловьева? Я ответил, что его, и при этом спросил извозчика: почему он его знает? Извозчик отвечал, что он всегда стоит на том месте, где Влад Серг останавливался по приезде в Москву, т.е. у квартиры его матери. -- И как узнаешь, бывало, что приехал Влад Серг, так и поджидаешь его всегда у подъезда, и как он только выйдет, спрашиваешь: куда ехать? А о цене не говоришь, потому что он сам платит всегда больше, чем следовало. Добрый был барин: таких нынче мало. Если увидит нищего, сейчас тебя остановит и слезет подать милостыню. (Беляев) Вечером С.Н.Трубецкой пришел к нам, и тяжело опустившись в кресло, сказал: "Да, сегодня мы схоронили самого большого русского человека!" (Соловьев)

ПРИМЕЧАНИЯ

1 П.Н.Трубецкой, по данным Н.В.Давыдова, в это время был в другом своем имении, находившемся в Области Войска Донского (см.ниже). 2 "Славянский базар" -- гостиница одноименная знаменитому ресторану и находившаяся рядом с ним (Никольская ул., ныне д.17). В.С.Соловьев останавливался в ней и ранее, во время приездов в Москву. 3 Пустынька (Царскосельский уезд Санкт-Петербургской губ.) -- имение С.П. Хитрово, в котором неоднократно бывал и жил В.С.Соловьев. Саблино -- станция Николаевской железной дороги, вблизи которой находилась Пустынька. 1 "Вопросы философии и психологии" -- журнал Московского психологического общества, издававшийся в 1889-1918 гг. Его редакция находилась в Георгиевском переулке (ныне Вспольный пер., д.13). 5 В оригинале 13 июля, но это число вызвано ошибкой памяти А.М.Панютиной. Исправлено нами. 6 Она находилась в левом флигеле городской усадьбы Загоскиной, расположенной в Большом Левшинском переулке (ныне ул.Щукина, д.6). 7 Об этом же нищем пишет и К.М.Ельцова, выделяя его среди остальных. См.: Ельцова К.М. Указ.соч., с. 132-133. Он принимал участие в похоронах В.С.Соловьева. 8 Имеется в виду работа В.С.Соловьева "По поводу последних событий", впервые опубликованная в 1900 году в том же девятом номере журнала "Вестник Европы", что и воспоминания С.Н.Трубецкого. Под "последними событиями" Соловьев подразумевал боксерское восстание в Китае, в котором он увидел силы, несущие гибель европейской цивилизации. 9 Имеется в виду статья С.Н.Трубецкого, бывшая рецензией на соловьевские "Три разговора...". Она была опубликована в журнале "Вопросы философии и психологии". (1900. No 5, с.53). Основные претензии Соловьева к С.Н.Трубецкому по поводу статьи наиболее ярко выражает следующий абзац его работы "По поводу последних событий": "На стр. 363 читаем: "B.C. согласится, что эсхатология отца Пансо-фия, при всей своей фантастичности, отлична от эсхатологии первого века. Почтенный монах знает кое-что о Ницше, о Толстом, о государственном социализме, о франмасонах и даже о последних событиях в Китае". В общем это замечание мне не совсем понятно. Ведь вымышленный автор моей "повести об антихристе", монах Пансофий, представлен мною как наш современник, и следовательно, его "эсхатология", при всей своей фантастичности, как выражается кн.Трубецкой, или при всей своей верности положительным христианским началам, как сказал бы я, никак не может во всех своих внешних фактических частностях совпадать с эсхатологией первого века. Каким образом, на каком основании, да и по какому поводу стал бы я представлять современного образованного монаха, кончившего курс в духовной академии, ничего не знающим о Ницше, Толстом, государственном социализме и франмасонах? Но если автору моей повести невозможно было не знать об этих предметах, то о "последних событиях в Китае", он, напротив, решительно ничего не мог знать. Ведь это было бы такое же точно знание, какое один ревностный градоправитель предполагал в подчиненной ему полиции, требуя, чтобы она извещала его обо всяком пожаре за полчаса до того, как покажется огонь. <...>" Цит. по изд.: Соловьев B.C. Смысл любви. Избранные произведения. М., 1991.С.428-429. 10 На самом деле последним поэтическим произведением Соловьева было "Вновь белые колокольчики", датируемое 8 июля 1900г. (если не считать четверостишия, написанного в редакции "Вопросов философии и психологии" в день приезда в Узкое). 11 Впервые опубликована в журнале "Русское обозрение" (1890, NoNo 2-4). В статье "По поводу последних событий" В.С.Соловьев также ссылается на нес в следующем контексте: "...предвидение и предчувствие этих событий и всего, чем они грозят далее, действительно у меня было и высказывалось мною еще гораздо раньше нынешнего февраля, например, в появившейся десять лет тому назад статье: "Китай и Европа" ("Русское обозрение", 1890)". 12 Имеется в виду проблема статуса Финляндии в составе Российской империи, обсуждавшаяся тогда на страницах периодической печати. 13 Эта сцена произошла в московской квартире С.Н.Трубецкого в доме Общества российских врачей, расположенного в Староконюшенном переулке (ныне д.36). Любопытно сравнить воспоминания Н.В.Давыдова со свидетельствами княжны Ольги Николаевны Трубецкой (1867--1947) -- одной из многочисленных сводных сестер тогдашнего владельца Узкого и А.М.Панютиной: "Впоследствии вспоминали, что за год до этого прощания с братом и его женой он сказал им: "А если помирать начну -- приеду к вам...". См.: Трубецкая О.Н. Князь С.Н.Трубецкой. Воспоминания сестры. Нью-Йорк. 1953, с.61; "И вот, в один из <...> его приездов, Праск Влад и я, однажды, сидя в гостиной, работали и тихо разговаривали. Соловьев сидел против нас, но не принимал никакого участия в нашей беседе; его часто охватывало такое молчаливое настроение. Лучистые, прекрасные глаза его были устремлены в пространство и только изредка останавливались на нас. Вдруг он громко сказал: -- А я приеду к вам умирать!" Мы так привыкли к его странностям, что в то время не обратили внимания на это неожиданное заявление и не придали значения его словам, а вспомнили об них лишь тогда, когда он умирал на наших руках". См. Панютина А.М. Указ. соч. 14 Как свидетельствуют знакомые Соловьева, наиболее вероятная причина уремии -- неумеренное употребление скипидара. "Этот диагноз не мог не поразить близко знавших Соловьева своей неожиданностью. Острый процесс послужил только толчком к развитию болезни. Истощение, упадок питания -- суть результаты. Склероз артерий -- тоже основная причина болезни; следовательно -- цирроз почек. Но откуда он взялся и что могло его вызвать? Невольно вспомнилась привычка Соловьева употреблять скипидар, казавшаяся ему не только вполне невинной, но прямо полезной для здоровья. Внутрь скипидара Соловьев никогда не принимал. Он любил его запах, считал универсальным дезинфицирующим и дезодорирующим средством и, в качестве такового, уничтожал в громадном количестве. Всевозможные бактерии и микробы были маленькой слабостью Соловьева. Он их боялся до смешного и, дабы оградить себя от них, обливал скипидаром стены и пол своей комнаты, свою постель, платье, десятки раз в день вытирал им руки и т.д.; даже в бумажник с деньгами он, случалось, наливал скипидар. Словом, он постоянно в течение более десяти лет находился в атмосфере, обильно насыщенной парами терпентинного масла, и тем постепенно, но верно отравлял свой организм. По какой-то роковой случайности губительное действие паров скипидара -- и именно в смысле развития болезни почек -- оставалось Соловьеву неизвестным. Ни ему самому, ни знавшим его привычку почему-то никогда не приходило в голову справиться о влиянии скипидара у специалистов по фармакологии и токсикологии. Конечно, все это догадка, быть может, не вполне основательная. Но бесконечно тяжело сознавать, что в ряду причин безвременной кончины Соловьева было и роковое заблуждение". См.: Кузьмин-Караваев В.Д. Указ. соч., С.261. 15 Здесь и ниже в оригинале ошибочно -- отец Георгий. Исправлено нами. 16 В оригинале ошибочно -- А.В.Трубецкая. Исправлено нами. 17 В сообщениях о смерти В.С.Соловьева, опубликованных 1 августа 1900 г. в газетах "Московские ведомости", "Русские ведомости", "Русское слово" и др., констатировалось, что его кончина наступила ровно в 9 часов вечера. 18 В оригинале ошибочно -- 30 августа. Исправлено нами. 19 Первоначально С.М.Соловьев относил свое и отцовское прибытие в Узкое к более раннему времени: "Брату Михаилу Сергеевичу была послана телеграмма в Шамуни: он застал брата уже в гробу вечером 1 августа". См.: Соловьев СМ. Биография Владимира Сергеевича Соловьева // Соловьев B.C. Стихотворения. Изд. 7-е, доп. М., 1921, с.46. 20 Перефразируются строки из поэмы В.С.Соловьева "Три свидания" (1898): "Пронизана лазурью золотистой, В руке держа цветок нездешних стран Стояла ты с улыбкою лучистой, Кивнула мне и скрылася в туман." 21 Цитата из стихотворения Н.А.Некрасова "Памяти Добролюбова" (1864). На гроб В.С.Соловьева были возложены два венка с такой надписью, от редакций журналов "Неделя" и "Русская мысль". 22 Цитата из стихотворения А.М.Жемчужникова "Памяти Владимира Соловьева", опубликованного в журнале "Вестник Европы" (1900. .VIO, с.695). 23 Это название и начало стихотворения В.С.Соловьева, посвященного Е.М.Поливановой (1878). 24 Цитируемое двустишие было включено В.С.Соловьевым в написанный им некролог философа Н.Я.Грота (1899). 25 Цитата из стихотворения В.С.Соловьева "Бедный друг, истомил тебя путь..." (1887).

СВИДЕТЕЛИ И УПОМИНАЕМЫЕ ИМИ ПЕРСОНАЛИИ

Айхенвальд Юлий Исаевич (1872-1928) -- литературный критик, публицист, писатель. В 1922 г. был выслан за границу, после чего жил и работал в Берлине. Афанасьев Николай Николаевич -- врач. Впоследствии служил при доме призрения Московского дворянства и 4-й мужской гимназии, а также занимал должность дежурного врача императорских театров. Беляев Сергей Александрович (отец Сергий) -- настоятель церкви Казанской иконы Божией матери с.Узкое, с 1897 г. преподавал закон божий в Узковском начальном земском училище. Попечитель аналогичных учебных заведений в селах Московского уезда Орлово и Терешково, писатель Михаил Константинович Иогель (1848-1909), побывав в Узком 8 мая 1899 г. для "обзора" местного училища и "производства в нем экзаменов", отметил, что оно вызывает "наилучшее впечатление", среди тринадцати им виденных, но "... жаль, что законоучитель С.А.Бсляев во многом не выполнил программы, так что сведения, полученные учениками, отличаются бессвязностью и отрывочностью". См.: Отчеты по обзору начальных училищ Московского уезда за 1898-99 учебный год: а) гг. членов Училищного Совета и б) лиц, приглашенных для наблюдения за нравственным направлением училищ // [Приложение к докладу Московской уездной земской управы No 18 по народному образованию. М., 1900], с.44. Впоследствии С.А.Беляев был переведен в Москву, где служил в храме иконы Утоли мои печали при Сокольнической городской больнице, освященном в 1904 г. Бернштейн Александр Николаевич -- врач, в 1900 г. сверхштатный ассистент клиники Московского университета. Власов Александр Васильевич (ум.1919) -- врач. В 1895 г. летом жил в Узком в качестве репетитора одного из сыновей П.Н.Трубецкого -Николая (о нем см.ниже). Тогда же познакомился с Софьей Александровной Ивановой (1875--1942), обучавшей музыке детей Трубецких. Впоследствии они обвенчались. В 1900 г. Л.В.Власов был ординатором доктора медицины Михаила Петровича Черинова (ок.1838-1905) профессора московского университета по кафедре диагностики, а позже служил в Дворянской богадельне и ремесленном училище им. К.Т.Солдатснкова. Гартунг Александр Яковлевич -- племянник братьев С.М. и П.М. Третьяковых, юрист, впоследствии присяжный поверенный. Одно время занимал пост частного поверенного при Московском столичном мировом съезде. Герье Владимир Иванович (1837-1919) -- профессор Московского университета по кафедре всеобщей истории (1868-1904), основатель и директор Публичных высших женских курсов. В ОР РГБ хранятся адресованные ему письма П.В.Трубецкой, в том числе написанные в Узком (ф.70, д.54, ед.хр.20). В 1877 г. позиция, занятая В.И.Герье во время так называемой "Любимовской истории", способствовала отставке В.С.Соловьева из университета. Гольцев Виктор Александрович (1850-1906) -- писатель, публицист, общественный деятель, редактор журнала "Русская мысль". Давыдов Николай Васильевич (1838--1920) -- юрист, писатель (литературный псевдоним -- Г.Василич), председатель Московского литературно-театрального комитета и Гоголевской комиссии Общества любителей российской словесности (с 1907 г.). Его жена, Екатерина Павловна, как и Л.М.Панютина (о ней см. ниже) приходилась двоюродной сестрой супруге С.Н.Трубецкого. Ельцова Е.М. -- см. Лопатина Е.М. Зверев Петр (отец Петр, в миру Василий Константинович Зверев; 1876-1929) -- в 1900 г. студент Московской духовной семинарии, постригся в монахи лишь через девять лет, в 1926 г. архиепископ Воронежский, скончался в заключении в Соловецком лагере особого назначения. Иванцов Николай Михайлович (отец Николай) -- сакелларий придворного собора Благовещения, находящегося в Московском кремле (сакелларий -- хранитель сакоссов, т.е. епископских облачений), был одним из университетских преподавателей В.С.Соловьева, перу которого принадлежит некролог его более известного брата профессора церковной истории Александра Михайловича Иванцова-Платонова (отца Александра; 1846-1894) -- священника, богослова и публициста. Ктчевскш) Василий Осипович (1842-1911) -- историк, ученик С.М.Соловьева. Корнилов Александр Александрович -- невропатолог, доктор медицины, служил в "нервной и психической больнице". Кузьмин-Караваев Владимир Дмитриевич (1859-1927) -- полковник. профессор кафедры военно-уголовного права Санкт-Петербургской Военно-юридической академии, впоследствии депутат Государственной думы. После 1917 г. в эмиграции. Лихунчан (правильно: Ли Хунчжан; 1823-1901) -- китайский государственный деятель, дипломат. Принимал деятельное участие в "последних событиях в Китае", так взволновавших В.С.Соловьева. Его имя неоднократно упоминается на страницах московских и петербургских газет июля 1900 г., телеграммы из которых читали смертельно больному философу. Ловцов Федор Мартынович (отец Федор) -- настоятель церкви Успения Божией матери на Могильцах. В нач. 1920-х гг. он продал церковный архив Комиссии "Старая Москва" -- общественной краеведческой организации, занимавшейся изучением истории города и окрестностей. (Ныне в ОПИ ГИМ, ф.402, ед. хр793-796). Лопатин Лев Михайлович (1844--1920) -- философ, председатель Московского психологического общества, с детских лет друг В.С.Соловьева. Лопатин Л.М. жил в доме своей сестры Екатерины (о ней см. ниже), находившемся в районе Арбата на углу Хрущевского и Гагаринского переулков. Лопатин Николай Михайлович (1854-1897) -- юрист, певец-любитель, друг В.С.Соловьева, последняя работа которого -- "Три разговора..." имеет подзаголовок: "Посвящается ушедшим друзьям ранних лет Николаю Михайловичу Лопатину и Александру Александровичу Соколову". Лопатина Екатерина Михайловна (1865--1935), литературный псевдоним -- К.М.Ельцова -- младшая сестра Л.М. и Н.М.Лопатиных. В 1883 году выдержала экзамен на звание домашней учительницы. Впоследствии (в 1900-х гг.) состояла попечительницей Хамовннческого 1-го женского училища. После 1917 г. в эмиграции. Мартыновы: Софья Михайловна, урожденная Катенина (ум.в 1908 г.) и ее муж Виктор Николаевич (1858-19??) -- сын Н.С. Мартынова, убившего на дуэли М.Ю.Лермонтова, камергер, инспектор уделов на Кавказе, затем управляющий Московско-Тверским управлением земледелия и государственных имуществ. С С.М.Мартыновой В.С.Соловьев познакомился в 1887 г. в Москве на квартире Екатерины Ивановны Боратынской на Малой Никитской ул. В 1892-1894 гг. он был особенно сильно увлечен Мартыновой. В 1900 г., как и в прежние годы, Мартыновы проводили лето в имении Иевлево-Знаменское (Московский уезд), куда В.С.Соловьев и предлагал отправиться Н.В.Давыдову. Оболенский Алексей Дмитриевич (1855-19??) -- двоюродный брат П.В.Трубецкой, с 1897 г. товарищ министра внутренних дел, позже обер-прокурор Синода, один из высокопоставленных знакомых В.С.Соловьева, бывшего свидетелем на его свадьбе. А.Д.Оиолснский приехал в Москву 30 июля 1900 г., т.е. когда философ еще был жив. Остроумов Алексей Александрович (1844-1908) -- терапевт, директор госпитально-хирургической клиники Московского университета. С 1901 г. в отставке. Панютина Аграфена Михайловна, урожденная княжна Оболенская, -- двоюродная сестра и близкая подруга княгинь А.В. и П.В.Трубецких. Была знакома с В.С.Соловьевым с 1889 г. Муж Панютиной был убит на дуэли всего через шесть месяцев после их свадьбы. См.: Troubctzkoi S.G. Les prinscs Troubctzkoi. Labelle, Qvebek. 1976. p.261. После 1917 г. Л.М.Панютина эмигрировала. Петровский Александр Григорьевич (1854--1908) -- врач, друг В.С.Соловьева, автор воспоминаний о нем. См.: Петровский А.Г. Памяти Владимира Сергеевича Соловьева (Речь, прочитанная в публичном заседании Московского Психологического общества 2 февраля 1901 года). // Вопросы философии и психологии. 1901, No 1, с.36-39. Л.Г.Петровский жил в доме графа С.Д.Шереметева в Шереметевском же переулке (ныне Грановского ул., д.2). В 1892 г. В.С.Соловьев, сняв дачу в с. Морщиха (близ станции Сходня Николаевской железной дороги, Московский уезд) "... часто уезжал в Москву, где останавливался на квартире своего приятеля доктора А.Г.Петровского, человека доброго, радушного, с широкими умственными интересами". См.: Соловьев С.М. Биография Владимира Сергеевича Соловьева. // Соловьев B.C. Стихотворения, с.36. Поливанова Елизавета Михайловна (1854--19??) -- знакомая В.С.Соловьева, который был увлечен ею до встречи с С.П.Хитрово. Попова Вера Сергеевна, урожденная Соловьева (1850--после 1914) -- вдова историка, профессора Московского университета Нила Александровича Попова (1833-1891). Соловьев Михаил Васильевич (отец Михаил; 1791-1861) -- дед В.С.Соловьева, -- в 1817-1860 гг. был настоятелем церкви Московского коммерческого училища, в котором преподавал закон Божий. Затем по собственной инициативе был переведен "на священническое место" в церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Левшине, снесенную в 1930 г. Соловьев Михаил Сергеевич (1861-1903) -- филолог, младший брат В.С.Соловьева. Соловьев Сергей Михайлович (1820--1879) -- историк, отец В.С.Соловьева. Соловьев Сергей Михайлович (1885--1942) -- мемуарист, племянник В.С.Соловьева, сын его любимого брата Михаила (о нем см. выше). Первоначально был православным священником, затем католическим восточного обряда (униатским). Скончался в Казани в эвакуированной в этот город из Москвы психиатрической больнице им. П.П.Кащенко. Соловьева Надежда Сергеевна (1851--1913) -- старшая сестра В.С.Соловьева. Соловьева Поликсена Владимировна, урожденная Романова (1828-1909) -- мать В.С.Соловьева. (Дата рождения уточнена но фотографии 1929 г., увековечившей надпись на кресте, находившемся над могилами П.В.Соловьевой и се дочери Поликсены, похороненных рядом с В.С.Соловьевым на старом кладбище Новодсвичьсго монастыря. ГНИМА (Государственный научно-исследовательский музей архитектуры) им.Л.В.Щусева, фототека, колл. ОРНд. нег. No 1109, фото Л.Т.Лебедева). Соловьева Поликсена Сергеевна (1867--1924) -- младшая сестра В.С.Соловьева, поэтесса (литературный псевдоним Allegro). В семье ее звали Сена или Сенка. Сперанский Валентин Николаевич (1877-19??) -- в 1900 г. сотрудник Главного архива Министерства иностранных дел, впоследствии профессор философии. После 1917 г. в эмиграции. Сперанский Георгий Несторович (1873-1969) -- педиатр, впоследствии член-корреспондент Академии наук и академик Академии медицинских наук. В 1895 г., как и Л.В.Власов (о нем см.выше), жил летом в Узком в качестве репетитора старшего сына владельца имения Владимира Трубецкого. Трубецкие: Петр Николаевич (1857-1911) -- московский губернский предводитель дворянства (по 1906 г.), с 1884 г. был женат на княжне Александре Владимировне Оболенской (1861-1939): их дети: Владимир (1885-1954), унаследовавший Узкое в 19П г.: Софья (1887-1971), в замужестве графиня Ламсдорф; Любовь (1888--1980), в замужестве княгиня Оболенская; Николай (1896-1961) и Александра (1894-1953), по первому мужу Тимашева, по второму -- Бушек; Сергей Николаевич (1862--1905) -- сводный единокровный брат П.Н.Трубецкого, философ, с 1900 г. профессор Московского университета; Прасковья Владимировна, урожденная княжна Оболенская (1860--1914) -- жена С.Н.Трубецкого. старшая сестра А.В.Трубецкой. Их дети, жившие в Узком в 1900 г. во время болезни В.С.Соловьева: Мария (1888-1935) -- в замужестве Бутенева; Николай (1890-1937) -- впоследствии филолог, член Пражской Академии наук: Владимир (1891-1938) -- офицер, писатель (литературный псевдоним -- В.Ветов). Хитрово Софья Петровна, урожденная Бахметева (1846-1910) -- "племянница", в действительности дочь графини С.А.Толстой, жены писателя Л.К.Толстого. Была предметом увлечения В.С.Соловьева. После кончины се мужа, дипломата Михаила Александровича Хитрово (1837-1893). философ сделал С.П.Хитрово предложение, но оно было отвергнуто. Шмидт Анна Николаевна (1851-1905) -- сотрудница газеты "Нижегородский листок", одна из поклонниц В.С.Соловьева. Создала собственную религиозную теорию. После знакомства с В.С.Соловьевым в I900 г. считала его земной ипостасью Иисуса Христа. М.А.Н. -- инициалы, пожелавшего остаться неизвестным, автора воспоминаний о похоронах В.С.Соловьева. Известно письмо Л.Н.Шмидт к М.А.Н. от 2 мая 1903 г., направленное в Арзамас, где адресат находился на земском собрании. См.: Шмидт А.Н. Указ.соч., с.277-279.

Составление, вступление и примечания
М.КОРОБКО

Сын великого русского историка Сергея Михайловича Соловьева Владимир Сергеевич Соловьев (1853—1900) был крупнейшим религиозным мыслителем и одним из наиболее выдающихся философов в истории России. Его оригинальное и чрезвычайно многообразное творчество - от науки до поэзии, от рациональной философии до религиозной мистики — ярко и целостно запечатлело самые характерные черты русской духовной традиции и благодаря этому может быть названо «энциклопедией русской духовной жизни» .

До конца 60-х годов в советской литературе в отношении творчества Вл. Соловьева упорно применялась фигура неприязненного умолчания. Позднее начали появляться отдельные статьи о нем. Этапной вехой на этом долгом и трудном пути стала книга «Вл. Соловьев», написанная замечательным историком философии и философом А. Ф. Ло-севым (серия «Мыслители прошлого», М., 1983). В 80-е годы были сделаны попытки взвешенной оценки и адекватного осмысления некоторых аспектов творчества выдающе-гося мыслителя , но главное - открылась возможность публиковать на родине его собст-венные труды, давным-давно уже превратившиеся в библиографические раритеты .

В обширном наследии Вл. Соловьева достойное место занимает ориенталистическая проблематика, связанная в том числе с историей и культурой Дальнего Востока, и прежде всего Китая и Японии. При этом в осмыслении китайско-японской темы многогранный талант Вл. Соловьева проявился с особой яркостью, ибо тут он выступал и как ученый-куль-туролог, и как философ, и как политический писатель, и как религиозный пророк .

Несмотря на то что в 80—90 гг. XIX в. отечественное востоковедение не было опреде-ляющим в формировании в русском обществе представлений о дальневосточной культуре, оно, тем не менее, приносило свои плоды. На этот период времени пришелся последний и творчески наиболее насыщенный этап жизни Вл. Соловьева. В 1888 г. увидел свет труд выдающегося русского китаеведа С. М. Георгиевского «Принципы жизни Китая». Высоко оценивая значение этого произведения для развития русского китаеведения, П. Е. Скачков писал: «С. М. Георгиевский в «Принципах жизни Китая» рассматривает главным образом конфуцианство, культ предков, даосизм, но ни один из современных ему критиков не кос-нулся этих проблем, ограничиваясь общими замечаниями и останавливаясь лишь на част-ностях» . В данном случае он не совсем точен. В 1890 г. Вл. Соловьев в статье «Китай и Европа», положительно оценивая работу С. М. Георгиевского, акцентировал свое внимание именно на этих аспектах жизни китайского общества. Интерес культурного деятеля и мыс-лителя такого масштаба, как Вл. Соловьев, к малопопулярному в то время в русском обществе дальневосточному региону (в этом же году он опубликовал статью «Япония») — уже само по себе явление симптоматичное, немаловажное и потому заслуживающее вни-мания. Следует также отметить, что размышления русского философа о специфике китайской и японской культур отразили существенные особенности развития философских воззрений как самого Соловьева, так и русской философской культурологии в целом.

Важную роль в формировании убеждения философа в необходимости специального рассмотрения дальневосточной культуры сыграла его полемика с Н. Я. Данилевским, соз-дателем теории «культурно-исторических типов», а в дальнейшем с его последователями: Н. Страховым, К. Леонтьевым и др. Начало спору положил сам Данилевский в статье, увидевшей свет в последний год его жизни (1885), «Г. Вл. Соловьев о православии и католицизме», где Соловьев критикуется за то, что в работе «Великий спор и христианская политика» (1883) он строит обоснование универсализма мировой истории на умозрительно- схематичном противопоставлении Запада и Востока. При этом западной культуре Вл. Со-ловьевым отводилась активная роль, формирующая принцип «самодеятельности» человека. Значение же Востока определялось особым, созерцательно-пассивным восприятием сверхъестественного. Находя такое различие западной и восточной культур слишком об-щим, Данилевский замечает, что оно ничего не дает для понимания своеобразия китайской культуры: «Ни один народ в мире не заботился менее о сверхъестественной силе, как та треть человечества, которая живет в Китае, как раз на самом настоящем Востоке. Следова-тельно, эту неудобную и неподатливую на схемы треть человечества приходится выкинуть из истории... Выключение его мотивируется тем, что Китай уже чересчур восточен по своей замкнутости и неподвижности. Замкнутость его происходила от чисто внешних географи-ческих причин, но по духу же и направлению не менее его были замкнуты Индия и Египет. Что же касается до неподвижности, то очевидно, что народ, сделавший большую часть основных культурородных изобретений, не мог быть неподвижным» .

Такая оценка Китая не была для Данилевского чем-то новым. В своем главном труде «Россия и Европа» он неоднократно обращался к Китаю, этому символу «застоя и коснения» для европейской историографии, чтобы подчеркнуть: «Везде... где только гражданст-венность и культура могли развиваться, они имели тот же прогрессивный характер, как и в Европе» . Чуждость же Китая европейской культуре определяется его принад-лежностью к иному культурно-историческому типу, что, однако, не может служить основа-нием для «умаления» достижений китайской культуры: «Китайцы имеют громадную лите-ратуру, своеобразную философию, весьма, правда, несовершенную в космологическом отно-шении, но представляющую... здравую и возвышенную систему этики… Наука и знание нигде в мире не пользуются таким высоким уважением и влиянием, как в Китае» . Социаль-ную отсталость современного ему Китая Данилевский объясняет, следуя своей общей ме-тодологии, не конкретно-историческими причинами, а неизбежным, по его мнению, для всякого оригинального культурного образования историческим регрессом .

Уже после смерти Данилевского в ряде статей (1888—1890) Вл. Соловьев продолжил критику его теории. Он как создатель «философии всеединства» был убежден, что учение о культурно-исторических типах в целом не соответствует реальному характеру истории и ограничивался преимущественно аргументами, подтверждающими, по его мнению, такое несоответствие: историческая универсальность христианства, распространение буддизма в Азии, генетическая связь иудаизма и христианства и т. п. Практически единственным отклонением в эволюционном подходе к истории Вл. Соловьев признавал развитие истории Китая. Более того, он даже сделал вывод, что только Китай может служить доказатель-ством правильности теории Данилевского, поскольку он действительно «чужд» общему ходу развития цивилизации.

В пылу полемики Вл. Соловьев был готов объявить феномен китайской культуры просто «историческим недоразумением» и иронизировал относительно взглядов Данилев-ского по этому вопросу: «Остается только ввести китайский язык и литературу в основу классического образования» . Однако, будучи на редкость последовательным мыслителем, Вл. Соловьев не мог довольствоваться подобными аргументами и не попытаться разрешить проблему специфики китайской культуры. Его работа «Китай и Европа» стала этапной в данном направлении. Вл. Соловьев опирается в ней в первую очередь на конкретные иссле-дования С. М. Георгиевского, а также на зарубежные синологические работы и переводы, но главная его цель — определение сущности китайской культуры. Статья «Китай и Евро-па» далека от какого бы то ни было академизма. Вл. Соловьев ясно определяет свою пози-цию как позицию христианского мыслителя: христианская истина имеет абсолютный, вселенский смысл и все прочие явления культуры рассматриваются в соотнесении с ней.

Китайская культура, считает русский философ, глубоко чужда «христианской» европей-ской культуре. Он утверждает: «Наши антипатии и опасения может возбуждать не сам китайский народ с его своеобразным характером, а только то, что разобщает этот народ с прочим человечеством, что делает его жизненный строй исключительным и в этой исклю-чительности ложным» .

Основание этой исключительности Вл. Соловьев ищет в сфере религии и философии, ко-торым, по его мнению, принадлежала решающая роль в формировании специфического идеала нации («китайского идеала»). И характерной определяющей особенностью китай-ской культуры оказывается, по Соловьеву, «безусловная власть прошедшего над настоя-щим» . В целом этот «китайский идеал» оценивается им отрицательно. Необходимо, одна-ко, учесть следующее. Вл. Соловьев критикует, прежде всего, тот аспект китайской духов-ной жизни, который сам рассматривает в качестве крайней и предельной ее тенденции. Отношение его к социальному опыту народа отнюдь не однозначно. Так, он пишет: «Пере-нося центр своей тяжести в прошедшее, в область абсолютного факта, неизменного и не-подвижного, китайская семья сама приобрела крепость незыблемого факта, над которым бессильно время» . По Соловьеву, «привязанность к прошедшему, служение предкам, составляют истину китайского мировоззрения» , и, таким образом, непосредственно в «китайском идеале» содержится истина, хотя и неполная. Кроме того, цель статьи «Китай и Европа» не сводилась лишь к критическому рассмотрению культуры «чуждого» Китая.

Вл. Соловьева беспокоило положение дел не только на Востоке, но и в самой Европе. Идея прогресса — вот то, что, по его мнению, европейская культура может противопоста-вить китайской: «Противоположность двух культур — китайской и европейской — сводит-ся в сущности к противоположению двух общих идей: порядка, с одной стороны, и про-гресса — с другой. С точки зрения порядка важнее всего прочность социальных отношений, идея прогресса требует их идеального совершенства... Что Китай достиг прочного поряд-ка — это несомненно; насколько европейский прогресс ведет к социальному совершенст-ву — вот вопрос» .

При всей своей приверженности идее прогресса (в данный период творческой деятель-ности) Вл. Соловьев далек от безусловной уверенности в реальной возможности его осущест-вления европейской цивилизацией.

Признавая исторический факт культурной разобщенности и серьезность проблемы взаимоотношения различных культурных традиций в своих статьях о Китае и Японии, Вл. Соловьев тем самым признает, хотя и косвенно, определенную реалистичность кон-цепции культурно-исторических типов Н. Данилевского. Но в главном его позиция остава-лась неизменной: во взгляде на исторический процесс как смену органически не связанных между собою культур он отказывается видеть закон, выражающий общий смысл человече-ской истории. Первоначально Соловьев противопоставляет такому пониманию апелляцию к другому закону человеческого развития — закону прогресса (с оговорками по поводу возможности «подлинного» и «мнимого» понимания прогресса, эта позиция содержится и в работе «Китай и Европа»). Но в дальнейшем (наиболее последовательно в «Трех раз-говорах», 1900) он вообще отказывается от прямой связи исторической судьбы челове-чества с какой-либо исторической детерминированностью.

Концепция прогрессивного развития всей истории (а не только отдельных ее культур-ных «фрагментов», как у Данилевского) сохраняет определенное значение в философии Вл. Соловьева и в «Трех разговорах». Вл. Соловьев отнюдь не превращается в историче-ского релятивиста: смысл и абсолютная ценность культурно-исторического опыта человечества, безусловно, признается религиозным мыслителем. Напротив, он не желает ставить под сомнение смысл и ценность вне зависимости от того, каковы будут фактические ре-зультаты истории и какая из двух моделей — культурного прогресса или культурного циклизма — окажется более точной.

Способность Вл. Соловьева к духовному синтезу плодов самых различных областей человеческой культуры, на наш взгляд, довольно ярко проявилась и в его эсхатологических построениях, оригинально сочетающих теологические и историософские спекуляции с рациональным анализом международного положения в конце XIX в. Пророчество о свето-преставлении соединено у него с весьма популярной в то время проблемой так называемой «желтой опасности», интерес к которой был вызван прежде всего обострением полити-ческой ситуации на Дальнем Востоке.

Свои эсхатологические воззрения Вл. Соловьев выразил главным образом в беллетри-стической форме и в этой связи был охарактеризован Д. С. Мережковским как «безумный и безмолвный пророк» . Отсюда художественно оправданная неоднозначность и даже противоречивость его позиции. Так, апокалиптическое «желтое нашествие», с одной сторо-ны, представляется ужасной карой, с другой — торжеством божественной справедливости, а имя «панмонголизм», хотя и «дико», все же «ласкает слух» философа-поэта. При этом остается не вполне понятным: роковые народы, могильщики мира, суть исчадия ада или посланцы бога? Но, даже не вдаваясь в столь сложную теологическую проблему, имеет смысл точно установить, о каких, собственно, народах пророчествовал Вл. Соловьев.

Для ответа на этот вопрос необходимо прояснить один момент, связанный с понима-нием его знаменитого ниже процитированного стихотворения «Панмонголизм», в котором позиция философа-пророка выражена в поэтически-концентрированном виде. Указанная тема развивается в 5—7-й строфах стихотворения:

Ну, что ж? Орудий Божьей кары
Запас еще не истощен...
Готовит новые удары
Рой пробудившихся племен.
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен восставшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы
Идут на север племена .

Если пересказать эти поэтические откровения прозаическим языком, не прибегая ни к каким последующим интерпретациям и комментариям, то вырисовывается следующая картина. Пробужденные, движимые и хранимые «нездешней силою» (характер которой не вполне ясен) многочисленные монголоидные народы, стянув свои полки к «стенам Ки-тая» (вероятно, к Великой китайской стене, то есть к северной границе Срединной импе-рии), оттуда и, логично предположить, под водительством «восставшего» (то есть воспря-нувшего, ожившего, поднявшегося на борьбу) Китая ринутся на север, дабы, подобно гун-нам и туркам, низвергнувшим первый и второй Рим, обратить во прах третий Рим, «а уж чет-вертому не быть».

В процитированном нами издании, вышедшем под редакцией Э. Л. Радлова, зафиксиро-ваны два варианта первой строки 3-й строфы — основной и дополнительной соответствен-но: «Тогда поднялся от Востока» и «Тогда Он поднял от Востока // Народ безвестный и чу-жой». Это различие, очевидно, связано с отмеченной выше проблемой дьявольски-самочинной (в первом случае) или богоданной (во втором случае) природы того импульса, который приводит в движение «безвестные и чужие народы». «Божественная орудийность» их движения отнюдь не разрешает эту проблему, поскольку используемое орудие может быть как специально изготовленным пользователем, так и случайно попавшимся или даже подсунутым (в данном случае — дьяволом), ему под руку. Орудием Провидения во втором смысле является, например, антихрист, описанный Вл. Соловьевым в «Краткой повести об антихристе», завершающей «Три разговора» (см. ниже).

Иной вид имеет «Панмонголизм» в более поздних изданиях , где, во-первых, предпоч-тение отдано второму варианту начала 3-й строфы, усиленному заменой в третьей строке неопределенного «удара» рока на его «орудье», отчетливо соотносимое с «орудьем Божьей кары» в 5-й строфе; во-вторых, что еще интереснее, говорится уже не о «восставшем», а на-оборот, о «поникшем» Китае. Таким образом, картина решительно меняется: из главного «орудья Божьей кары» Китай превращается в ее жертву (каковой мыслится и Россия), собравшиеся у его стен полки оказываются окружившими страну врагами.

Для объяснения этой странной, на первый взгляд, метаморфозы следует вспомнить о некоторых исторических событиях, происходивших в период создания стихотворения. Согласно датировке «Писем», соответствующей авторскому указанию в письме «По поводу последних событий» (см. ниже), оно было написано 1 октября 1894 г., то есть в разгар японо-китайской войны 1894—1895 гг., когда до победы Японии было еще далеко и обе стороны выступали в одинаковой роли агрессора. Вынужденное участие в войне принимала и Корея. Находящемуся за тысячи километров наблюдателю-неспециалисту столь грозное пробуждение дотоле «спавшего» Востока могло показаться пробой сил или борьбой среди «своих» за главенство в грядущем походе на Запад. Ведь подобная борьба происходила там же и перед татаро-монгольским нашествием. Естественно, лидером «поднявшихся орд» в то время представлялся Китай. Отсюда первая редакция стихотворения.

Но гигант оказался стоящим на глиняных ногах. Разгром Китая, с одной стороны, пока-зал, что главной силой в дальневосточном регионе является не он, а Япония, одна из стран «восточных островов», с другой — укрепил (у тех, кто его имел) страх перед «желтой опас-ностью», поскольку обнаружил появление на мировой арене нового хорошо вооруженного и коварного хищника. Отсюда понятна смена эпитета «восставший» на его антоним «поник-ший» применительно к Китаю в новой редакции стихотворения, в целом сохранившей старую концепцию и после японской победы. Сменился лидер «пробудившихся племен».

Реконструированная на поэтическом материале трансформация представлений Вл. Со-ловьева о потенциальном лидере апокалиптического нашествия с Дальнего Востока пол-ностью соответствует эволюции его теоретических рассуждений на эту тему. Если в 1890 г. в статье «Китай и Европа» роль «бича божьего» он отводил только Китаю, соглашаясь с мнением А. Ревиля, что Япония «решительно перешла на сторону» Европы , то уже в 1900 г. в «Трех разговорах», напротив, именно японцы изображаются творцами идеи панмонголизма, покорившими и Китай, и Европу. Кардинальным событием разделяющего две работы десятилетия была на Дальнем Востоке как раз японо-китайская война.

Показательно также, что развивавшее тему «Панмонголизма» стихотворение В. Брюсо-ва «Грядущие гунны» (1904—1905) явилось уже прямым откликом на военные успехи Япо-нии в русско-японской войне .

В связи с различением двух редакций «Панмонголизма», к сожалению, не проведенным в последнем издании стихотворений Вл. Соловьева , отметим неточность, допущенную известным исследователем творчества А. Блока В. Орловым. Комментируя эпиграф к бло-ковским «Скифам»:

«Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно»,

— представляющий собой начальные строки «Панмонголизма», В. Орлов утверждал, что А. Блок ошибся при цитировании, поставив вместо «слово» — «имя» . В действительности же ошибся сам В. Орлов, поскольку А. Блок точно цитировал первую редакцию этого стихотворения , в которой его начальную строфу со словами «Панмонголизм! Хоть имя дико» Вл. Соловьев сделал также эпиграфом своей знаменитой «Краткой повести об антихристе».

Как политический мыслитель-рационалист Вл. Соловьев в своих произведениях не мог не отразить очевидное изменение соотношения сил на Дальнем Востоке. Но Вл. Соловьев был прежде всего религиозным философом, и доминированием именно этой его ипостаси может быть объяснен тот на первый взгляд странный факт, что в своей последней прижиз-ненной публикации, комментирующей «Три разговора» и озаглавленной «По поводу по-следних событий» (1990), он, вопреки детально разработанной версии «Краткой повести», завершителем мировой истории вновь признал Китай. Полагая, что «историческая драма сыграна и остается еще один эпилог», Вл. Соловьев с пафосом утверждал, что в этом послед-нем акте конец истории сойдется с ее началом, поскольку главную роль тут сыграет «сам дедушка — Кронос в лице ветхого деньми китайца» . Это эсхатологическое рассуждение о завершающемся круге человеческой истории само завершает исторический круг рассуж-дений Вл. Соловьева о Китае, будучи возвращением к его первоначальной точке зрения. Подобный взгляд на Китай, хотя в целом и расходится с концепцией «Краткой повести», все же имеет в ней некоторую предпосылку: грядущий завоеватель мира, японский богдыхан — «по матери китаец, соединявший в себе китайскую хитрость и упругость с японскою энергией, подвижностью и предприимчивостью».

Итак, Вл. Соловьев в своей последней публикации пренебрег политической реальностью во имя историософской и в значительной мере эстетизированной симметрии. Действи-тельно, Китай — носитель самой древней из живых цивилизаций и потому с эсхатологиче-ской точки зрения наиболее пригоден быть «закруглителем» мировой истории. Весьма при-мечательно, что эту идею Вл. Соловьев максимально усилил метафорическим отождествле-нием Китая не с расхожим Гогом и Магогом, а с высшими и древнейшими божествами греческой ойкумены — Кроносом и «Ветхим деньми», то есть Яхве , победителем Гога и Магога.

Публикуемая ниже подборка высказываний Вл. Соловьева о Китае дает достаточно пол-ное (насколько это возможно в данном объеме) представление об общей духовной направ-ленности и жанровом разнообразии его оригинального осмысления синологической пробле-матики в трех основных работах: статье «Китай и Европа» (1890)，«Краткой повести об ан-тихристе» (1900) и письме в редакцию журнала «Вопросы философии и психологии» «По поводу последних событий» (1900). Большая и содержательная статья «Китай и Евро-па» здесь представлена относительно небольшими фрагментами из начальной и заключи-тельной части . Из «Краткой повести об антихристе», также достаточно пространной , взята историософско-геополитическая экспозиция . А лапидарное письмо «По поводу последних событий» воспроизведено полностью .

Ст. опубл.: Проблемы Дальнего Востока. 2/90, с. 182-187.