Ab Imperio, 2004, 3.

История Калмыкии советского периода долгое время включала два сюжета, нежелательных для публичного обсуждения и исключенных из официального нарратива прошлого, но присутствовавших в коллективном сознании. Это – история Калмыцкого кавалерийского корпуса (далее – ККК) – военного коллаборационистского соединения, и депортация калмыцкого народав 1943-1956 гг. Как известно, именно обвинение в коллаборационизме стало основанием для тотальной депортации калмыков. Операция по депортации, в результате которой все калмыки от мала до велика были насильственно переселены на восток страны, началась 28 декабря 1943 г. В течение нескольких месяцев были высланы калмыки Ростовской и Сталинградской областей и отозваны с фронта солдаты и офицеры. Бесправная жизнь в нечеловеческих условиях, высокая смертность от голода, холода и болезней воспринимались как наказание калмыкам в первую очередь за деяния Калмыцкого корпуса. Тринадцатилетний статус народа-изгоя, большие человеческие потери, а позже публичные судебные процессы над офицерами ККК в конце 1960-х – 1970-х гг. закрепили в общественном сознании чувство “коллективной вины”. История ККК – главного института коллаборационизма, за который, собственно, и несли калмыки свою “вину”, была вытеснена из официального нарратива прошлого, но продолжала жить в мифах памяти.

Можно выделить несколько версий прошлого, сформировавших культурную память калмыков о коллаборационизме. Одна из них, официальная версия, была сформулирована в 1943 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР “О ликвидации Калмыцкой АССР….” и получила свое завершение в риторике судебных процессов над корпусниками. Ей противостоит антисоветская версия этого периода истории, сформулированная оставшимися зарубежом лидерами коллаборационизма. Кроме этих взаимоисключающих вариантов прошлого, представленных последовательными нарративами, существуют его “местные” и “локальные” версии, передаваемые в семье, в кругу друзей или сослуживцев.

С распадом СССР, ослаблением идеологического контроля Коммунистической партии, различные интерпретации прошлого Калмыкии выплеснулись наружу и стали доступны в равной мере. Этот процесс открытого столкновения различных версий прошлого происходит на фоне кристаллизации на постсоветском пространстве национальных историй, поиска новых форм рассказа о прошлом, в центре которого находится нация. Цель данной статьи – показать, как чувство вины за действия корпуса отражалось в политике памяти калмыцкого общества, в котором национальная история и ее формирование напрямую зависят от того, насколько общество сможет “примириться” со своим прошлым. В написании статьи были использованы полевые материалы, собранные среди калмыков России (Элиста, Москва), США (Филадельфия) и Германии (Мюнхен), материалы Государственного архива РФ (Москва), архива УФСБ по РК (Элиста), федерального военного архива Германии (Фрайбург).

Официальная или институциональная память о происшедшем во время Второй мировой войны воплощается сегодня в официозе судебных процессов, с одной стороны, и в не менее идеологизированной позиции противников советского режима, представленной, в первую очередь, немецким военным историком Й. Хофманом. Для обеих версий характерно восприятие людей в военной форме как винтиков системы, которыми движут лишь политические цели. Так, Хофман в своей монографии «Немцы и калмыки. 1942-1945» доказывал, что коллаборационизм части калмыков был следствием национальной политики советского государства и имел исключительно освободительную мотивацию. Как считал Хофман, дело было не столько в неблагонадежности некоторых народов, сколько в общем крахе национальной политики советского правительства.

Исследование Хофмана опиралось не только на архивные материалы, но и на воспоминания бывших корпусников, ставших эмигрантами. Именно в калмыцкой эмигрантской среде сформировалось транслированное Хофманом собственное, радикально отличное от советского видение прошлого. Пока бывшие корпусники жили в Баварии в статусе перемещенных лиц, они охотно сотрудничали с мюнхенским Институтом СССР, восприняв образ борцов за свободу и демократию. Однако, переехав в США и получив гражданский статус, они предпочитали свою военную биографию не вспоминать. В 1997-1998 гг. я проводила исследование в калмыцкой общине США и встречалась с теми, кто покинул Калмыкию в 1943 г. “Новые” эмигранты неохотно вспоминали военное время. После подробного описания довоенной жизни респонденты сразу перескакивали к описанию жизни в лагерях для перемещенных лиц. Даже те, кто был готов к разговору о военных событиях 1942-1945 гг., все-таки предпочитали монологу ответы на поставленные мною вопросы, чтобы не наговорить лишнего. Из моих собеседников только Д. Арбаков, который в 1998 г. являлся последним живым лидером коллаборационистов, открыто обсуждал историю Корпуса, оставаясь уверенным в своей правоте.

Бывший начальник штаба ККК Д. Арбаков избежал репатриации, присоединился к калмыкам первой волны эмиграции и после нескольких лет жизни в лагере для перемещенных лиц перебрался в США. Когда я беседовала с ним в 1998 г., ему было 85 лет. Соглашаясь на встречу, он был уверен, что от «приехавшей из России женщины», как меня представляли, вряд ли можно ожидать беспристрастия. Память Арбакова меня поразила. Он отчетливо помнил все имена, должности, звания, даты и географические названия. Его логически выстроенная и снабженнаянеобходимыми историческими данными речь, с моей точки зрения, была не только следствием долгих раздумий, но и результатом неоднократного ее воспроизведения. В качестве нарратива памяти Арбаков представлял, так сказать, официальную легенду: началом уничтожения калмыцкого народа была инициатива, проявленная генерал-полковником Окой Городовиковым – Далее Арбаков сообщАл данные о составе и численности калмыцких частей, брошенных против немцев, и обращал внимание на слабость вооружений и военной подготовки, на бесперспективность сопротивления в таких условиях и на террор советских властей:

В это время мы вели оборонительные бои против до зубов вооруженной дивизии СС: 20 тыс. бойцов, 500 танков и более 100 самолетов. Живые люди против железа. Мы были обречены на полную гибель. Наш тыл охранялся войсками НКВД, отступать нельзя было ни шагу. Кто осмеливался, тех убивали энкаведешники. Дивизия потеряла 1000 человек убитыми, 300 пленными, тысяча бойцов бежала домой, несмотря на НКВД, так как из дома писали, что семьи голодают и умирают.

Согласно воспоминаниям Арбакова, в то время, как калмыцкие части воевали против нацистов, советские власти проводили антикалмыцкие акции:

Калмыцкий обком и СНК по распоряжению Москвы вынес постановление об угоне скота на восток, за Волгу, и об эвакуации зерновых продуктов. Люди голодали, пухли, писали своим сыновьям и мужьям о смерти детей от голода, просили их быстрее вернуться домой. Это было в июле. Мне кажется, что постановление о высылке калмыков в Сибирь было подготовлено Берией еще в июне. По непроверенным данным, в том числе по рассказам Виктора Бурлицкого (март 1954 г., Мюнхен), Берия доложил Политбюро, что калмыцкая дивизия сдалась немцам полностью... План создания двух дивизий – это трагедия.

Арбаков считает, что “советское правительство проявило великодержавный шовинизм с целью уничтожить народ и захватить территорию для соседних областей, которым были нужны пастбища. Поэтому и отправляли людей на фронт.” То, что помнит Арбаков, работает на версию, согласно которой советское правительство поставило калмыков в условия, когда они просто вынуждены были перейти на сторону немцев:

В течение семи тяжелых боевых дней командование 51-й армии Южного фронта не оказывало помощи ОККД ни одним танком, ни одним самолетом. Мы были обречены на гибель. Плюс выгон скота из республики, голод родителей никак не настраивал солдат вести героическую борьбу. Тысяча бойцов вернулась в республику. В июле-августе скот из Ставрополья, Краснодарского края, Ростовской области уже стали выгонять за Волгу. Вернувшиеся солдаты 110-й начали отбирать этот скот и кормить семьи. Там и тут возникли до ста различных группировок из 15-20 человек, которые отбирали скот соседних областей и кормили народ. Советы их назвали бандитами. К приходу немцев уже существовали кавалерийские отряды – кормильцы народа.

Очевидно, Арбаков пытается представить воевавших в корпусе не как сторонников нацистской Германии, а как защитников интересов самого калмыцкого народа:

Калмыцкая республика своими силами строила шоссейную дорогу Элиста – Дивное протяженностью почти в 100 км, и вся республика выставила своих рабочих и транспорт, техники не было никакой. Это тоже подорвало экономику республики. К осени 1940 г. половина урожая не была собрана, и скот остался без корма. Мало того, осенью 1941 калмыков направили на Дон, чтобы они приняли участие в строительстве оборонительной системы Дона. Это был напрасный труд, так как левый берег Дона – луговой, супесчано-глинистый. Сегодня вынешь песок, а на завтра – провалы. Взрослое население примерно три месяца продолжало эти работы. Мало того, Москва силами калмыков решила построить новую стратегическую железную дорогу Кизляр - Астрахань, 150 км по калмыцкой территории. И опять население своими примитивными силами строило эту дорогу. Мало того, по государственным поставкам забирали кожу, мясо, шерсть. Зная это, Ока Городовиков не должен был выдвигать идею организации двух калмыцких дивизий. Теперь нам ясно, что это была великодержавная политика Советского правительства. Но это стало понятно только после трагедии 1943 г.

Таким образом, калмыцкий корпус предстает как авангард освободительной борьбы против советской империи, планировавшей уничтожение калмыцкой нации. Именно советская власть несет ответственность за возникновение калмыцких частей, сражавшихся на стороне гитлеровской Германии:

Не немцы создали так называемый Калмыцкий корпус, а советская система логически создала этот Корпус. Поэтому обвинение Советской власти неточно. Измученный народ ждал внешнего врага, чтобы избавиться от этого тоталитарного режима. Эти военные вместе с местными жителями бежали в конце 1942 г. В обозе следовало около 10 тыс. человек. В январе 1943 г. на станции Дивное выпал большой снег, и людям было трудно двигаться на запад. Я ходил по обозам, уговаривая людей вернуться домой. Мы рекомендовали им вернуться домой: впереди неизвестный путь. Едва ли будет возможность кормить скот.

В тоже время, по воспоминаниям Арбакова, немецкие власти вели вполнеуспешную пропаганду среди калмыков:

Немецкая разведка хорошо работала. Немецкий аппарат был хорошо знаком с традициями калмыцкого народа. Главным образом они обрабатывали буддийских священников, чтобы те передавали местному населению, что немецкая армия, безусловно, победит коммунизм и калмыцкий народ приобретет свою свободу. Около двух дюжин наших священников стали проводниками немецкой пропаганды. Они убеждали население, что немецкая армия несомненно победит коммунизм, поэтому калмыки должны любыми средствами поддерживать оккупационную власть. Калмыки былиизмучены колхозно-совхозной системой, морально подавлены после разрушения буддийских храмов.

По воспоминаниям Арбакова, миф о корпусе как активной боевой единице – продукт советской пропаганды, и ни в каких преступлениях против человечества или в боевых действиях против Красной Армии калмыцкие бойцы не участвовали:

Наконец в феврале 1943 г. мы собрались в станице Буденовка Таганрогского округа, на берегу Азовского моря, и там происходило так называемое формирование калмыцкой воинской части. Верховых кавалеристов было приблизительно 2 тыс., остальные – приблизительно 3 тыс. – беженцы. Сперва это соединение называлось Калмыцкое соединение, которым руководил доктор Долл, он же Рудольф Верба, судетский немец. Он отлично владел русским языком, был хорошо знаком с традициями калмыцкого народа, в том числе с буддизмом. Позже это соединение было переименовано в Калмыцкий кавалерийский корпус доктора Долла. Этот так называемый Корпус никакой военной силы не имел. Он состоял из около двух тыс. солдат в возрасте от 18 до 60 лет, остальные – женщины и дети. Наша служба заключалась в охране тыловых объектов: железнодорожных линий, мостов и военных складов. В течение трех лет мы только три раза участвовали в так называемых боях. Первый раз – в Запорожской области против советских партизан, где участвовало около 300 наших солдат. Второй раз – летом 1944 г. в районе Люблина, где участвовало около 300 солдат против Советской армии, там д-р Долл пропал без вести. Третий раз – в бою за железнодорожный мост в районе Спаржиско Каменна, где мы потеряли 19 человек. Таким образом, так называемый Калмыцкий корпус – это раздутый советской разведкой миф. Мы ни в каких боях не участвовали.

Советская пресса обвинила нас в карательных действиях против местного населения в тех местах, где мы двигались на запад. Приводят астрономические цифры. Якобы отдельные военные этого Корпусапроизводили массовые убийства и отправку населения в Германию. Ни одно государство в мире не допустит, чтобы какие-либо военные, граждане чужого государства, учиняли разгромы и убийства местного населения, тем более, чтобы немецкое командование допустило степному калмыку господствовать над местным населением. Это сами служащие тайной разведки допускали эти зверства и кричали на нас – держи вора. Нам больно и обидно, что нас обвиняют в этих ложных преступлениях. Мы не имели никаких административных и военных прав командовать над местным населением. Везде и всюду местное население находилось под командованием военной немецкой комендатуры, они же насильно отправляли людей на работы в Германию.

Итак, версия памяти этого идейного представителя второй эмиграции калмыков является логически завершенным нарративом, который повествует о том, как советская антикалмкская политика привела к созданию ККК – не коллаборационистского, а антисоветского, национально-освободительного подразделения. В этой версии памяти никак не учитывается, например, связь между первой и второй калмыцкой эмиграцией. А ведь среди лидеров Калмыцкого корпуса были бывшие реэмигранты, уже имевшие представление об уровне и качестве жизни в Европе. Также Арбаков упускает, что активному сотрудничеству с оккупантами способствовала деятельность Калмыцкого национального комитета, созданного эмигрантами первой волны. Наконец, в Корпусе оказались многие родственники эмигрантов первой волны, которых притесняли за родство с классовым врагом.

Кто же были люди, от лица которых в конце 1980-х гг. «помнил» последний очевидец Арбаков? Не был ли их “коллаборационизм” вынужденным ответом на действия военного руководства, приказом № 260 от 17 августа 1941 г. отказавшего своим воинам в праве на жизнь, не подписавшего Женевскую конвенцию о военнопленных, из-за чего из 5,7 млн. советских военнопленных за годы войны погибли в плену из-за голода и болезней 3,3 миллиона?

Значительная часть калмыцких коллаборантов была завербована в “ Ostlegionen ” из лагерей для военнопленных. Вначале военнопленным калмыкам предлагалось идти на службу в северокавказские легионы, с 1943 г. – в 1-й и 2-й туркестанские легионы, откуда ими доукомлектовывали Корпус. Успех таких вербовок, по выражению П. Поляна, «зависел только от одного фактора – от уровня ада, который в данном лагере существовал». Наиболее вероятной альтернативой коллаборационизму для советского военнопленного была смерть. О том, насколько бесчеловечными были условия в лагерях для военнопленных, говорят неоднократно зафиксированные факты каннибализма.

Среди корпусников были такие, которые шли служить в Корпус, чтобы потом сбежать к “своим”. Эти люди стали перебежчиками из ККК, а позднее – героями французского Сопротивления или партизанского движения в Югославии.

Эмигрантская версия памяти о Калмыцком корпусе в годы войны рисует гораздо более однозначную картину, представляя коллаборационизм как вынужденный акт выживания, идеологически означающий защиту национальных интересов от антинациональной советской власти. При этом память эмигрантов обходит стороной такие события, как участие в боях против Красной Армии, или послевоенную адаптацию в условиях денацификации в Германии. В памяти эмигрантов бойцы Корпуса – жертвы обстоятельств и защитники национальных интересов калмыцкого народа.

Обратимся теперь к противоположной версии памяти о Калмыцком корпусе. В 1963 г., когда, казалось бы, война, депортация и лагеря были в прошлом, в советской прессе началась активная кампания, разоблачавшая деяния Калмыцкого корпуса. Судебные процессы в Калмыкии не были исключением, подобные акции шли по всей стране и были реакцией на постановление о том, что военные преступления не имеют срока давности. В то же время, они хронологически совпали свсплеском национального самосознания после возвращения наказанных народов, и воспринимались крайне болезненно. Процессы имели целью сдержать возросшие с Оттепелью ожидания калмыцкого народа: получив обратно свою государственность, наблюдая инвестиции союзного центра в республиканскую науку, образование, театр, печать, калмыки ожидали полной территориальной реабилитации, то есть возвращения двух экономически сильных районов, оставшихся в составе Астраханской области, и воссоздания Калмыцкого района в составе Ростовской области. Для того, чтобы пресечь территориальные требования, стоило напомнить калмыкам об их вине перед государством. К тому же, это был бы и хороший урок для остальных “провинившихся” народов.

Кампания началась с публикации в самой читаемой в республике газете “Советская Калмыкия” (далее – СК) статьи «Следы ведут на запад». В ней использовались почти все идеологические штампы военных лет: банда убийц, карателей и вешателей, гитлеровские наймиты, чудовищные зверства, кровавый маршрут палачей. Состав Корпуса характеризовался как «притаившиеся до поры до времени враги Советской власти, бывшие богатеи, уголовники, морально разложившиеся люди». В местных откликах на эту статью выражался гнев и ненависть к отщепенцам и фашистским холуям. Авторы отзывов – калмыки дистанцировались от бывших корпусников идеологически и национально. Участники корпуса были не просто врагами советской власти, они изображались и как предатели национальных интересов калмыцкого народа, враги советской калмыцкой нации. Вот отрывок из статьи «Им нет пощады», помещенной под рубрикой «Убийц и предателей родины – к ответу!»:

Их было, конечно, немного. Это были люди, давно потерявшие стыд и совесть, жившие шкурными интересами, с ненавистью в душе смотревшие, как наш народ под руководствомпартии Ленина активно участвуют в строительстве новой жизни. Те из этих палачей, кто успел удрать на Запад, нашли сейчас новых хозяев и верно служат им, усердно участвуя в работе антисоветских организаций, выдавая себя за «представителей» калмыцкого народа. Но они никого не обманут. Ничто не связывает их с нашим народом, который проклял их еще двадцать лет назад.

В 1966-1974 гг. прошло семь судебных процессов над бывшими командирами Корпуса, которые были репатриированы, осуждены и к тому времени еще отсиживали в лагерях свои сроки или недавно освободились. Если первые прговоры выносились за закрытыми дверями и обнародованию не подлежали, то процесс 1968 г. был публичным. Он еще только начался, а газеты уже знали его исход и ни в чем не сомневались. Как писала СК, следствием установлено, что в августе 1942 г. из бандитов, националистов, реакционно настроенных авторитетов буддийского духовенства, дезертиров, конокрадов и другого уголовного и антисоветского элемента германскими разведывательными органами было создано карательное формирование, которое в начале 1943 г. стало преднамеренно выдаваться немцами за национальное соединение под названием «Калмыцкий кавалерийский корпус». ККК в газете представал как банда разбойников и головорезов, управлявшаяся отдельными озверелыми садистами.

На самом деле в 1968 г. на скамье подсудимых оказались С. А. Коноков, бывший кадровый офицер Красной Армии, Ш. Б. Мукубенов, бывший народный судья Яшкульского р-на, Б. И. Хаджигоров, бывший замминистра здравоохранения республики, С. А. Немгуров, до войны работавший в органах милиции. Как показало следствие, Коноков летом 1942 г. дезертировал из 110-й ОККД и поступил в Корпус в декабре того же года. Остальные трое попали в плен и оказались в Корпусе, уже имея опыт службы в других частях вермахта: Мукубенов – в отряде Огдонова, Хаджигоров – в Туркестанском легионе, Немгуров – в 1-й Донском казачьем полку.

Репортеры, освещавшие процесс, конечно, не могли приводить в подробностях и серьезно комментировать мотивы, толкавшие подсудимых к принятию решения перейти на сторону противника:

Почти полтора дня рассказывал Хаджигоров о том, как сдавался в плен немцам, изменил родине, как оказался в «Туркестанском легионе»... и наконец перешел на службу в «корпус». Суд терпеливо выслушивал и этого убийцу. Прикидываясь невинной овечкой, он вспоминает, что его на каждом шагу раздирали «сомнения» и что он даже «искал» случая бросить банду убийц и встать в ряды защитников Родины.

Тоном обсуждения и присутствием детей подсудимых, которые публично должны были отрекаться от отцов, этот судебный процесс очень напоминал политические процессы 1930-х гг. Достаточно взглянуть на письмо в редакцию газеты, вряд ли написанное по доброй воле человеком, переживающим семейную трагедию:

Хаджигоров, сидящий сейчас на скамье подсудимых, лишь формально является моим отцом, а я – его дочерью. Этот человек никогда не был настоящим отцом и порядочным семьянином. Он не только расстреливал и убивал мирных, невинных людей, но и искалечил жизнь моей матери, женщины, родившей от него четверых детей. Я самая старшая в семье и поэтому познала и пережила вместе с моей мамой все ее горе и весь позор так называемого отца.

В 1941 г., когда началась Великая Отечественная война, мне исполнилось 8 лет. Я уже тогда чувствовала, что в семье творится что-то неладное, часто видела, как мать плачет. Впоследствии узнала, что отец еще до войны пил, гулял, изменял маме, издевался над ней, стараясь превратить в домашнюю рабыню. А бедная мать все надеялась, что он образумится, со временем станет хорошим мужем, любящим отцом. Он же совершал одну подлость за другой...

Мне стоило огромного напряжения высидеть в зале суда, слушая из его уст, из уст потерпевших и подсудимых о тех злодеяниях и преступлениях, которые Хаджигоров, человек, именующий себя моим отцом, совершил в годы Отечественной войны, будучи на позорной службе у фашистов. Он и сейчас пытается лгать, изворачиваться. Следовало бы вам, Хаджигоров, хоть один раз быть мужчиной, чистосердечно признать свою вину перед Родиной, рассказать людям, советскому суду всю правду о себе и своих преступлениях в период Отечественной войны.

Я давно отреклась от такого отца. Отцом была для нашей семьи Советская власть, и мы гордимся этим. Наша любимая мама не щадила здоровья, своей жизни, молодости, чтобы вырастить нас настоящими советскими людьми. В этом ей помогала Советская власть, советские люди, но не Хаджигоров.

Я требую от своего имени, от имени своей семьи, сестры, ее семьи, от имени сотен безвинно замученных людей, погибших от рук палача, от имени всего калмыцкого народа вынести изменнику Родины Хаджигорову самый справедливый приговор – высшую меру наказания.

В ходе слушаний состоялась выездная сессия Верховного Суда Калмыцкой АССР в Кривом Роге, потому что там когда-то дислоцировался ККК, и многие свидетели его преступлений были живы. Они рассказали жестокие подробности:

Палачи не просто без суда и следствия расстреливали свои жертвы, а перед этим глумились над ними. В селе Журавино почти у всех погибших на шеях были затянуты ремни или веревки, разбиты головы, отрезаны уши и вырваны языки, а у учительницы Мельнич отрезаны груди.

Читать о таких зверствах жителям республики в 1968 г. было жутко. Сотрудники КГБ и прокуратуры, принимавшие участие в следствии и присутствовавшие на заседаниях, и ныне отказываются говорить на эту тему. Меня поразил аргумент «мне было неинтересно», который я слышала от нескольких офицеров. Как же могло быть им неинтересно? Но, видимо, подробности зверств, учиненных корпусниками, были столь ужасающими, что не позволяли калмыкам-офицерам КГБ рационально обсуждать их. Во многом, это могло быть связано и с этническим аспектом преступлений – не так давно калмыков вернулииз мест выселения; подробности новых дел могли вновь привести к наказанию всего народа.

Процесс сопровождали сомнения. Рассказывают, что когда у одного свидетеля спросили на судебном процессе в Кривом Роге: «Вы узнаете палачей?», этот житель Украины уверенно сказал «Да» и указал рукой на группу калмыцких судей и сотрудников прокуратуры, которые былиприблизительно такого же возраста, что и подсудимые в годы войны. В этой анекдотической истории, рассказанной юристами, кроется сомнение в подлинности всех свидетельских показаний. Если для украинцев все калмыки были на одно лицо, то и события двадцатипятилетней давности могли исказиться в памяти.

Открытый судебный процесс 1968 г. проходил в самой большой аудитории Элисты – в здании Калмыцкого государственного театра. Все общественные обвинители: ветеран войны и персональный пенсионер, знатный животновод и писатель требовали высшей меры наказания. То же самое писали многочисленные читатели «Советской Калмыкии». Люди опасались про себя, что процесс над корпусниками превратится в процесс над калмыцким народом. Поэтому подсудимых рассматривали как искупительную жертву: чтобы спасти народ и его честное имя, надо было пожертвовать этими четырьмя стариками, которые, очевидно, так или иначе, были виноваты. Сами по себе, как личности они уже никого не интересовали, став своеобразной жертвой на алтарь национального достоинства. Все подсудимые до этого уже отсидели свои «срока», но были наказаны вновь и получили высшую меру наказания. Заповедь римского права «не дважды за одно и то же» была забыта. В воздухе висел вопрос «Снова в Сибирь?». Тогда калмыки получили дополнительный стимул не вспоминать ни историю Корпуса, ни судебные процессы.

Многие выступления на процессе 1968 г. транслировались напрямую по радио. Жители республики стали ассоциировать калмыков с военным коллаборационизмом. Участились массовые драки между молодыми людьми калмыцкого и русского происхождения. Чтобы снизить степень межэтнической напряженности, на предприятиях Элисты выступали специально подготовленные лекторы из КГБ, разъяснявшие людям разницу между Корпусом и народом. Один из семи процессов был организован так, что на скамье подсудимых оказались коллаборанты славянского происхождения, служившие полицаями на территории Калмыкии. Этих людей, как я поняла, специально разыскивали сотрудники КГБ калмыцкого происхождения, чтобы показать, что коллаборационизм – явление интернациональное, и не одних калмыков можно обвинять в этом.

Последний процесс состоялся в 1983 г., когда судили корпусника Лукьянова, к тому времени гражданина Бельгии, приехавшего с туристической целью в СССР. Спустя сорок лет на суде в Элисте его опознал свидетель военных преступлений на Украине. Военный трибунал Северо-Кавказского военного округа приговорил 79-летнего подсудимого к смертной казни – расстрелу.

Семейная и местная память

Завесу молчания вокруг военнопленных и остарбайтеров в годы застоя прорвала русская проза. Та же роль выпала калмыцкой литературе применительно к тематике калмыцкого коллаборационизма. В 1978 г. вышла повесть А. Бадмаева «Белый курган», среди персонажей которой быликоллаборанты, попавшие в плен и завербованные в восточные легионы. Автор оценивает сотрудничавших с оккупантами людей с позиций традиционной калмыцкой этики. Неважно, какой мундир носит герой, важно родственник это или нет, добрый это или злой человек, готов ли он входить в положение других людей и помогать, или нет.

Приблизительно так и оценивают судьбы корпусников в массовом сознании современной Калмыкии. Действия Корпуса в целом осуждаются, а биографии его отдельных участников известны слабо – более-менее детально люди представляют себе судьбы своих родственников, о которых по определению нельзя говорить плохо. Они попали в неблагоприятные обстоятельства, им не повезло, но непроходимой границы между “ними” и “нами” быть не может. Но часто репатриированные корпусники скрывают свое прошлое даже от собственных детей. Известны случаи, когда их взрослые дети приходили в военкоматы с жалобой, что забыт и не получает соответствующих льгот их отец – участник войны. Как-то в интервью женщина рассказывала, что ее отец был угнан в Германию в 1943-м и упомянула, что он спас еврейскую семью: зная, что утром их ждет расстрел, он их ночью освободил. Такую возможность мог иметь только военнослужащий Корпуса. В анекдот превратилась история некоего человека, которому удавалось скрывать свою службу в вермахте, но как-то выпив, он стал рассказывать военные байки, и на вопрос, какие же «наши самолеты так красиво планировали – Илы или МиГи?», он гордо отвечал: нет, Юнкерсы!

Иногда в народных мифах о Корпусе его судьба “корректируется” в более благополучную сторону. Например, в Калмыкии живет рассказ о человеке, который не остался на чужбине как преступник (тогда считалось, что на западе оставались лишь те, кто был карателем), но и избежал репатриации. Он в той же (немецкой) форме и с оружием пешком дошел до родных мест и жил сам по себе вольным охотником. Даже когда калмыки вернулись из Сибири, он продолжал жить отшельником вне населенных пунктов. Но когда у него кончались промышленные товары, он являлся в сельский магазин средь бела дня с винтовкой через плечо и спокойно покупал все, что нужно. Даже после денежной реформы у него были купюры нового образца, что означало тайную поддержку населения; умер он, якобы, в 1980-х гг. Органы НКВД будто бы знали о нем и знали также, какой он меткий стрелок, поэтому облавы, которые они устраивали, были формальными – ему давали уйти.

В отсутствие точной информации о Корпусе в народе возникла и другая «мягкая» версия. Как будто он только назывался калмыцким, а всего-то калмыков в нем было не больше 20%, так что и народ пострадал ни за что, за чужие грехи.

Семейное измерение памяти о Корпусе оставалось, все же, самым стабильным и реалистичным. Этому способствовало и то, что наличие родственников-коллаборантов влияло на судьбу послевоенного поколения. Как мне рассказывал бывшийсотрудник КГБ, в 1970-е годы по разнарядке в республику пришло звание Героя социалистического труда для женщины-калмычки. Одна за другой были рассмотрены три кандидатуры, но все отклонены из-за того, что кто-либо из родственников каждой кандидатки был связан с Корпусом или находился в оккупации. В итоге было решено присвоить это звание женщине славянского происхождения, которую, как было сказано, “и проверять не надо”.

Многие жители республики знают или слышали что-нибудь о корпуснике из их родного селения. Отношение к таким людям было сложным. В народном сознании они остались умными, сильными, храбрыми, неординарными и в то же время зловещими фигурами, которые имели отягощающий жизненный опыт, знали, что такое убивать людей. Эти люди достойно перенесли наказание, многие отсидели 25 лет. Например, в пос. Х с осторожным уважением относились к старику по имени Замг Баджигаев, имевшему в вермахте чин обер-лейтенанта. Помнили, что во время оккупации он иногда миловал земляков, хотя и расстреливал других, но хорошее отношение к односельчанам помнилось дольше. По слухам, вместе с другим корпусником они в военные годы спасли известного в республике буддийского священника Намку Кичикова, который не забыл об этом и всю жизнь считал себя им обязанным. Односельчане воспринимали их как особенных людей, живущих по другим законам, чем все остальные. Например, в Калмыкии рассказывают, что тот же Баджигаев после освобождения из заключения нигде не работал, но жил хорошо, ездил на «Жигулях», даже на ферме ходил в костюме-тройке, а когда умер, оставил дочерям по 25 тысяч рублей.

Несмотря на советскую пропаганду, согласно местным версиям памяти, далеко не все священники были коллаборантами. По одной легенде в 1942 г. д-р Долль упал с лошади, и врач тибетской медицины священник Бюрчиев вылечил его. В благодарность Долль предложил Бюрчиеву возглавить духовную академию, но врач отказался. Люди запомнили слова Бюрчиева о том, что «рыжая собака как пришла, так и уйдет», то есть оккупация будет временной.

Можно сказать, что в изученных нами местных и семейных версиях памяти о корпусе его участники предстают как полумифические фигуры, не подвластные обыденному ходу событий. Они обладали способностью жить по своим, особенным правилам и законам, резко контрастировавшим с советской действительностью. Причины их вступления в Корпус определяются в народных рассказах, легендах и анектодах через личные обстоятельства, а не с помощью навязанных институциональных концепций “предательства” или “национального освобождения”. В тоже время, непосредственные участники событий предпочитали скрывать подробности своего участия в них даже от самыхблизких людей.

Национальная память и дискурс вины

Исторический эпизод с Калмыцким корпусом присутствует в различных текстах, связанных с судьбой калмыцкого народа. Обвинение целому народу, подкрепленное громкими судебными процессами, оставило несмываемое «пятно” на репутации калмыков. Особенно актуально это “пятно” в связи с обострением межнациональных отношений в современной России, когда историческая память становится аргументом в политике. Упрек в пособничестве оккупантам держат наготове и молодые российские расисты. В соперничестве футбольных фанатов элистинской команды «Уралан» и астраханской команды «Волгарь» последние нашли место и историческим аргументам. Нападения и избиения калмыцких болельщиков астраханцы оправдывали тем, что:

Взаимоотношения калмыков и жителей Астраханской области испорчены уже давным-давно. Еще во время войны 1941-1945 гг. при обороне села Хулхута имели место факты наглого перехода калмыков на сторону фашистов и оказывание гитлеровцам нехилого приема в процессе захвата калмыцких селений.

Неслучайно, эти “факты” истории стали “вспоминать” внуки военного поколения. Они всплыли как реакция на вопрос о невозвращенных калмыкам областях Астраханской области. Чтобы обезопасить себя от реальных и воображаемых территориальных притязаний калмыков на области, пригодились аргументы эпохи сталинизма:

К тому же, калмыки шалили и в мирное время. Не секрет, что до определенного времени Лиманский район был частью Калмыкии, но потом был присоединен к нам. Калмыки же, добиваясь возврата территорий, частенько похаживали в «гости» к астраханцам в Лиманский район и занимались… их вырезанием (в удачном случае порезанием).

Обличительные публикации о Корпусе, написанные в этом же стиле, появлялись в центральной прессе в периоды, когда обсуждались Указ о реабилитации репрессированных народов, а также льготы и компенсации, которые могли бы быть выделены государством в связи с этим указом. Так, в 1991 г. в «Советской России» вышла большая статья почетного чекиста СССР Д. Тарасова «Большая игра. Стреноженные эскадроны». Автор повествует о том, как была сорвана операция по высадке воздушного десанта из 36 калмыцких эскадронов, которые должны были поднять восстание в советском тылу. Статья вызвала отклик калмыцких журналистов:

Что же меня заставило взяться за перо? Признаюсь, обидно читать такое. После того как принят закон о репрессированных народах, перед съездом представителей этих народов появилась для вящей убедительности статья, написанная чекистом. Мне думается, что не просто так написана «Большая игра» и не просто так начинается со стреноженных эскадронов.

Нам, калмыкам, «документальным», сухим выдержанным языком указывают на якобы позорное прошлое, где-то подвергая сомнению священный для калмыков закон о репрессированных народах. Газета раскрывает глаза нашим соседям, особенно астраханцам, с которымивозникают территориальные споры... Примут ли на веру люди в России, что так крупномасштабна была операция по высадке целого корпуса калмыков в калмыцкие степи? Могут. Верили ведь в начале незлобивые сибиряки, что едут переселенцы с кинжалами у пояса, любители полакомиться человечиной... Как знать. Может, на этот раз иной читатель хмыкнет: надо же, 36 эскадронов хотели открыть германский фронт в нашем тылу. Оно-то ясно, калмыков же выселяли не просто так.

Эти дискуссии отражают “политику вины” и “политику памяти” в современной России в целом, и в калмыцком обществе в частности. Массовый коллаборационизм советских людей Р. Конквест расценил как плебисцит. Однако, по справедливому замечанию П. Поляна, результаты плебисцита всегда зависят от конкретных условий его проведения.Самый актуальный вопрос истории Корпуса – это его личный состав: кто были его участники и сколько их было? То, что Корпус вобрал в себя отряды «самообороны», т. е. дезертиров, прятавшихся в камышах, дало основания некоторым называть всех корпусников «камышатниками». При этом существует версия, что значительная часть Корпуса была представлена торгутами, и таким образом создается миф о конфликте внутри разных этнотерриториальных групп калмыцкого народа – о «войне улусов», что само по себе провоцирует новый конфликт. Как показал И. Хофман и как свидетельствуют сотрудники ФСБ, имеющие список корпусников не только «поименно, но и поулусно, и похотонно», состав Корпуса репрезентативно отражал этнический состав народа.

В архиве УФСБ по РК хранится список личного состава Корпуса, в котором якобы указаны 3254человека, служивших с оружием в руках. Кроме того, при Корпусе находилась так называемая цивильная группа, насчитывавшая 800 человек. Эти люди должны были стирать, чинить и шить одежду и обувь, кормить и ухаживать за животными. За передачу этого списка в НКВД внедренный агент Э. Батаев будто бы получил орден боевого Красного знамени.

Мои элистинские коллеги считают, что эти почти четыре тысячи человек и есть самый полный личный состав ККК. Для них, как и для многих жителей республики, важно чтобы количество перешедших на сторону врага не было «значительным». Не мотивы коллаборационизма, а количество коллаборантов продолжает оставаться главным вопросом для старшего поколения, представители которого советовали мне называть Корпус не иначе как «так называемым Корпусом». На мое возражение, что это – самоназвание, мне отвечали, что армейский корпус – это три дивизии числом в 30 тыс., и кто-нибудь обязательно поймет превратно и будет неблагоприятным для народа образом использовать эти данные в литературе. «Помни, что ты калмычка, народ тебя проклянет, если ты напишешь неправду»,– предостерегал меня профессор КГУ В. Б. Убушаев. Его послание было вполне конкретным: не концентрируй внимание на злодеяниях, используй количественно наименьшие данные о Корпусе.

Данные, полученные в октябре 1944 г. в Калмыцком представительстве (КНК) таковы: в батальонах (видимо, в Корпусе) сражалось шесть тысяч калмыков, среди восточных рабочих их было 500 человек, и еще 1500 военнопленных. Среди ушедших было 125 коммунистов, и также четыре тысячи человек были угнаны как остарбайтеры.

Сюжеты, связанные с историей ККК, до сих пор по-разному воспринимаются в диаспоре, в России и в республике. Относительное согласие возникает лишь вокруг определения “трагедия”, с которым согласуются разные версии прошлого. Можно говорить об ослаблении институционализированных нарративов и о преобладании местной и семейной над эмигрантской или советской версиями памяти. Тем не менее, оценки прошлого зависят и от поколенческой принадлежности. Большая часть людей, чьи воззрения на прошлое сформировались во второй половине двадцатого века, и сегодня все-таки признает вину за корпусом:

Если бы просто так уехали... Все-таки они бесчинствовали. Мне брат рассказывал, он был в составе 3-го Украинского фронта, они проходили по территории Запорожья. Когда, говорит, освобождаем украинские села, они так радостно встречают… А потомвидят, что азиаты, спрашивают, кто вы по национальности. Калмыки, – отвечали. Украинцы говорят: были тут ваши калмыки, то делали, это делали. После этого они старались не говорить, что калмыки. Им неудобно было признаваться, что они калмыки. То, что мы попали в Сибирь, конечно, они сыграли [роль]. Если быони не уходили, может быть, нас и не сослали бы.

Еще более значительно то, что увязка истории Корпуса с депортацией калмыков 1943 г., т.е. трактовка второй трагедии как следствия первой, до сих пор остается господствующей в общественном сознании народа. Ответственность корпусников за выбор в пользу противника считалась не поводом к депортации, а ее причиной.

Какие стратегии борьбы с дискурсом вины были доступны калмыкам в советское время? Как уже отмечалось выше, чтобы противостоять дискурсу «преступления и наказания», калмыцкие историки – многие из них были фронтовиками и все имели опыт выселения – обращались к теме участия калмыков в Великой Отечественной войне, особенно к истории 110-й ОККД . Обычно они подчеркивали, что если в Корпусе насчитывалось единовременно не больше пяти тысяч бойцов, то за 1941-1943 гг. в Красную Армию были мобилизованы все мужчины призывного возраста, годные к несению воинской службы. По подсчетам В. Убушаева в действующей армии находилось примерно 30 тыс. калмыков, а в тылу врага на оккупированных территориях сражалось 20 партизанских отрядов.

Изучение истории ККК, ставшее возможным в последнее время, должно помочь снять дискурс вины, коллективное бремя ответственности за «чью-то измену родине» в сложных исторических обстоятельствах, способствовало бы “примирению с прошлым”. Однако перевести тематику ККК с уровня полутабуированой“памяти” на уровень открытых общественных дискуссий и профессиональной историографии оказывается не так-то просто. Длительное умолчание о Корпусе и связанный с его историей дискурс вины привели к тому, что в народном сознании закрепился страх общественного раскола: если по прошествии стольких лет обнародовать списки корпусников, множество семей выяснят, что их родственники были по разные стороны линии фронта. Таким образом табу, наложенное на историю Корпуса, якобы помогало и помогает предотвращать неизбежные конфликты среди послевоенного поколения. До сих пор сами калмыки разделяют абстрактную идею “коллективной вины” – в калмыцком обществе отсутствует понимание того, что вина всегда персональна и должна быть доказана в судебном порядке. Коллективная вина – это идеологический конструкт, который используется сильной властью для наказания слабых народов.

В Калмыкии предпочитают не поднимать тему Корпуса в первую очередь из-за самого факта измены родине, который для многих людей не может быть оправдан или прощен. Это также связано с тем, что этническая идентичность калмыков тесно увязана с гражданской. Как этническая общность калмыки сформировались после прихода на Волгу, что нашло отражение в изменении этнонима. Ойраты стали называть себя «калмыками», а для монгольского мира они стали «волжские калмыки / Ижлин хальмгуд», или «российскими калмыками /Арясян хальмгуд». Для покинувших Россию одно слово из этого словосочетания, определяющего их этническую идентичность, оказалось лишним. Три столетия проживания сотен тысяч калмыков в России перечеркивались исходом малой группы. Также было существенным, что Калмыцкое ханство вошло в состав Российского государства, приняв обязательство военной службы. В народе всегда гордились победами калмыцкой конницы в составе российской армии. Впервые за многовековую историю калмыцкое соединение оказалось в составе армии противника и именно это вызывало чувства вины и стыда. И сами корпускники учитывали эти настроения: копируя нацистские лозунги в своей газете, они призывали “всеми силами и средствами” бороться не с Россией, а с “жидокоммунизмом” и “большевизмом”.

Комплекс вины укрепляло вошедшее в сознание всех советских людей отношение к Великой Отечественной войне как к святыне, сакрализация памяти ее жертв, основополагающий для позднесоветской идентичности миф о Великой Отечественной войне. Вопрос об ответственности за человеческие потери замещался увековечением памяти о погибших, количество жертв обосновывало величие победы. “Священная” война, тиражированная учебниками, литературой и кино на протяжении пяти десятилетий, допускала один сценарий: смерть или победа. Альтернатива “жизнь и плен” не рассматривалась. Патриотическое воспитание предполагало не любовь к родине, а любовь к социалистической родине. Преодолеть эти подходы до сих пор непросто, несмотря на то, что Гласность сделала известными множество примеров незаслуженно жестокого отношения советского государства к своим гражданам.

С другой стороны, в молодежной среде чувство вины трансформирутся в компенсаторную гордость за коллаборационистов. Здесь можно услышать сетования на то, что с немцами ушли не все калмыки, а то бы жили сейчас в процветающих странах. Иногда обнаруживается скрытое восхищение жестокостью калмыцких «карателей». Например, группа студентов-стройотрядовцев оказалась на Украине в каком-то доме, и у единственного студента с азиатской внешность старуха-хозяйкаспросила, не калмык ли он. Парень догадался, почему старуха из всех восточных народов СССР выделила калмыков, и спросил: «Что, были здесь калмыки?» – «Были, ох, лютовали», – последовал ответ. Коллега, рассказавший мне эту историю, слово «лютовали» произносил с нескрываемым удовольствием и торжеством. Его рассказ звучал как проявление колониального комплекса: вы («русские») считали нас дикарями, а до сих пор помните свой страх.

Подобные радикальные переоценки прошлого опыта характерны для всего постсоветского пространства, а их масштабы несопоставимы с калмыцкими. Так, день создания латышского легиона стал национальным праздником в Латвии, и пока не появилась перспектива войти в Европейский Союз, в Риге в этот день проходил военный парад. Одна из улиц Львова носит имя С. Бандеры и т.д.

Перевод связанных с историей комплексов и представлений на язык рационального научного анализа просто необходим. Одним из инструментов такого перевода может быть анализ “страхов”, которые испытывали калмыки, уходившие во вражеские военные формирования и бежавшие на Запад. Этот подход позволяет объединить обе перспективы – взаимоотношение коллаборанта с собственным государством и с армией оккупантов – и лучше понять прошлое. Страхи калмыков были связаны в первую очередь с тем, что много людей не смогли эвакуироваться и остались на оккупированной территории, что само по себе было наказуемо. Коллективной ответственности боялись родственники “пособников” оккупантов, а ведь определение родства у калмыков очень широкое. Другие страхи вызвались слухами о том, что в Красной Армии зверствовали “китайские части”, безжалостные ко всем, но к калмыкам особенно, ведь в мифологическом сознании всех монголов китайцы выступают сосредоточением мирового зла. В народе боялись, что в Красную Армию заберут всех парней, а возможно и девушек, потому что парней не хватало. В связи с этим девушки опасались возможных надругательств.

Калмыцкий корпус только начинает становиться предметом исторических исследований. Первым, кто написал серию монографий о коллаборационистах Кавказа, Средней Азии, Урала и Поволжья и Калмыкии был уже упоминавшийся в этой статье Й. Хофман. Принимаясь за монографию о ККК, он считал, что спустя 30 лет страсти утихли и люди смогут дистанцироваться от исторических событий. Историю военного коллаборационизма плодотворно изучает К. Александров, а И. Гилязов исследует историю коллаборационистов из волго-уральских татар. Не случайно его работа увидела свет в Татарстане (Казань), где доктрина гражданского национализма выглядит одной из наиболее продуманных в современной России.

Как показал Б. Андерсон, для успешного формирования нации народ должен не только помнить свою историю, но и кое-что из нее забывать. Например, французам нужно было забыть о Варфоломеевской ночи, американцам – о Гражданской войне. Но «забыть» в этом контексте значит не «стереть из памяти», а избавиться от негативных эмоций, принять происшедшее как исторический факт,обсудить прошлое, извлечь из него уроки.

История Корпуса стала «навязчивой идеей прошлого», калмыцким «синдромом Виши». А. Руссо, введший в оборот этот термин применительно к коллаборационизму во Франции, призывал современников перейти от бесконечного экзорцизма к работе памяти, которая является также и работой скорби. Возможно, для нормализации прошлого ККК нужна временная дистанция, которая позволит снять эмоции, мешающие рациональному рассмотрению истории Корпуса. Современный калмыцкий мнемопроект, необходимый для пере/формирования национальной идентичности, должен быть открытым и ориентироваться на неидеологическое профессиональное изучение “неудобного прошлого”, что позволит включить его в исторический нарратив народа.

О социальном составе и истории ККК см.: Э.-Б. Гучинова. Улица « Kalmuk road ». История, культура и идентичности калмыцкой общины США. СПб, 2004.

См.: Н.Ф.Бугай. Операция «Улусы», В.Б.Убушаев. Выселение и возвращение. Элиста, Э.-Б.Гучинова. Постсоветская Элиста: власть, бизнес и красота. Очерки социально-культурной антропологии. СПб, 2003. H.Rousso. Le Syndrome de Vichy de 1944. Цит. По: П.Рикёр. Память, история, забвение. М., 2004. С.621.