МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ

ЭЛЕКТРОНИКИ И МАТЕМПТИКИ

(ТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ )

Кафедра Истории и Политологии

Руководитель:

Москва, 2010

Введение

Консерватизм - общая характеристика

Консерватизм как способ мышления

Жизнь и мировоззрение Э. Берка

Э. Берк - основоположник классического консерватизма

Заключение

Введение

Консерватизм является одним из самых распространенных политических направлений в области общественно-политических идей и оказывающих наибольшее влияние на развитие интеллектуальной и социальной жизни различных сообществ.

Мало кто знает, что родоначальником классического консерватизма был английский политический деятель, публицист Эдмунд Берк, о котором вскользь упоминается в учебниках по истории.

В своей работе я поставила целью раскрыть понятие «консерватизм» и рассказать об основоположнике данного политического течения. Я считаю, что данная тема довольна актуально в данное время, так как она раскрывает личность человека, ставшего родоначальником столь известного общественно – политического движения, как консерватизм.

Для раскрытия темы я использовала следующие источники:

Политология. Общий курс.

Политология.

Основные определения и понятия.

История политических и правовых учений.

История и развитие консерватизма (на примере европейских стран).

Эдмунд Берк – критик Французской революции.

Из данного источника мною были взяты материалы о жизни Э. Берка.

Помимо данных источников литературы, мною также были использованы статьи других авторов.

Консерватизм – общая характеристика

Консерватизм, либерализм и социализм являются главными политическими идеологиями 19-20 веков. Любая политическая доктрина данного периода времени (19-20 века) может с большей или меньшей степенью обоснованности отнесена к одной из этих трех идеологий.

Консерватизм, либерализм, социализм являются как бы «большими» идеологиями, образовавшимися в результате постепенного, долгого процесса размывания традиционных политических идеологий, мировоззрений – реалистического, теократического, утопического, существовавших еще во втором веке до нашей эры и вплоть до восемнадцатого века включительно (таким образом, формирование новых идеологий происходило на протяжении восемнадцати веков). Тем самым либерализм, консерватизм и социализм, сложившиеся в начале 19 века, представляют собой различные способы осмысления социальной, политической действительности, сложившейся в результате различных революций и промышленных переворотов, и предлагающих свои пути развития общества.

Понятие консерватизма, как и либерализма, и социализма, очень многогранны, многозначны. С точки зрения мировоззрения каждое из них имеет свою философскую основу, фундамент и представляет собой некоторый способ осмысления мира, общества (и способов его развития). А с точки зрения политической идеологии как консерватизм, так и либерализм, и социализм, рисуют картину будущего и основных путей его достижения. По другому можно сказать, что каждая идеология рисует свою модель общественного развития.

Итак, термин «консерватизм» изначально был введен в 1815 году французским писателем, являющимся основателем журнала «Консерватор». Данный термин был введен для обозначения феодально-аристократической идеологии.

Европейский консерватизм конца восемнадцатого - начала девятнадцатого века является своеобразным соединительным звеном между античным, средневековым консерватизмом и консерватизмом двадцатого столетия. Для каждого из таких эпох характерны свои черты. Например, для античной эпохи консерватизма характерно почитание золотого века, неустанная забота о прочности законов и установлений великих реформаторов, таких как Ликург, Солон. Для консерватизма средневековой эпохи характерно появление новых политических участников, задающих тон политических новаций.

Таким образом, определение консерватизма может быть следующим. Консерватизм - это идейно-политическое течение, ориентированное на сохранение (консервацию) старых общественных порядков и нравов или их реставрацию, если они оказались нарушенными. Однако не следует думать, что консерватизм как идеология противостоит изменениям вообще. Изменения в обществе должны происходить естественным путем, а реформы – помогать проявиться уже назревшим переменам, сохраняя все то, что было достигнуто в процессе исторического развития.

Основными базовыми ценностями консервативной политической идеологии являются стабильность, традиционализм, патриотизм, порядок.

Консерватизм как способ мышления

Консерватизм как определенный стиль мышления значительно влияет на развитие социальной и интеллектуальной жизни многих стран вот уже более двухсот лет. Единство его оснований и относительная устойчивость основных, базовых черт, отмечающихся в политической науке, были предметов острых дискуссий среди историков.

Также, как и либерализм, консерватизм стал не только единой теорией, а также стилем, способом мышления. Консерватизм предполагает уважение к мудрости предков, сохранение моральных традиций, осторожное отношение к радикальному преобразованию социальных институтов и ценностей.

Философскими предшественниками консерватизма были английские философы Д. Юм, А. Смит и другие.

Жизнь и мировоззрение Э. Берка

Эдмунд Берк – английский философ ирландского происхождения. Родился в 1729 году, в Дублине. Окончил дублинский Тринити-колледж и в 1750 году отправился в Англию изучать юриспруденцию. Однако вскоре Берк, довольно эмоциональный и впечатлительный молодой человек, отказался от изучения права и избрал литературную стезю.

Написанные и выпущенные Берком в годах философские сочинения

принесли ему небольшую популярность. Последующие несколько лет Эдмунд Берк был редактором ежегодного журнала "Annual Register" (журнал, в котором давался обзор важнейших политических и культурных событий). Работа редактором данного журнала дала Берку возможность завести связи в политических и литературных кругах.

В 1759 году Эдмунд Берк становится личным секретарем члена парламента У. Гамильтона, где знакомится со всеми нюансами политики и государственной власти. Но проработал он у Гамильтона совсем не долго. Уже в 1765 году Берк получает должность личного секретаря главы правительства, маркиза Рокингема. Именно эта должность открыла Берку путь в парламент.

Вскоре Эдмунд Берк выдвинул себя на роль главного организатора и идеолога фракции Рокингема, вследствие давнего разложения фракции на несколько враждующих между собой между групп.

Большую популярность принесли Берку миротворческие усилия. В 1774 года он был избран депутатом на выборах в торговом городе Бристоль .

Еще одной идеей Берка стала попытка уменьшить влияние «партии двора» в Англии. Но эта попытка оказалась неудачной, в связи со смертью своего патрона Рокингема. Берк оказался в оппозиции. Так началась его третья битва, связанная с разоблачением Ост-Индской компании. Настойчивость Берка увенчалась успехом.

Наиболее известной битвой Эдмунда Берка стал «поход» против Французской революции. Посещая роскошные французские салоны, Берк с горячностью объяснял их завсегдатаям, что подрыв христианской нравственности ведет Францию в падению. Но его предостережения не были услышаны в этих кругах. Не смотря на это, в мае 1791 года Берк объявил о разрыве со своими соратниками из-за разногласий во взглядах на французскую революцию. После чего он примерно год пробыл в одиночестве.

Лишь тогда, когда все предсказания Берка начали сбываться, большинство признало его правоту. Чуть позже Эдмунд Берк, уже неизлечимо больной, издает ряд памфлетов, доказывая, что во Французской войне борьба должна идти не за территорию, а за уничтожение утопической революционной власти.

Э. Берк ушел из жизни 9 июля 1797 года, прожив долгую и насыщенную жизнь, большую часть которой посвятил политике. Прошло немало времени, прежде чем его труды были оценены по достоинству и воплощены в жизнь.

Уже после смерти Э. Берка его идейное наследие стало активно осваиваться консервативной общественной мыслью.

Э. Берк – осноположник классического консерватизма

Знаменитый политический деятель, публицист и философ Эдмунд Берк был одним из самых выдающихся личностей своего времени. Знаменитый его труд «Размышления о французской революции» (1970), в котором была высказана негативная позиция по отношению к революционным событиям, закрепила за ним репутацию основателя консерватизма в европейской общественно-политической мысли того времени.

Непосредственным поводом для написания и опубликования его главного труда («Размышления о французской революции») стало заявление одного из лидеров английского общества по изучению наследия Славянской революции 1688 года о том, что начавшаяся Французская революция 1789 года является положительной моделью и для Англии. Э. Берк отверг данное заявление, говоря о том, что английский народ уже обрел свободу, следуя своим традициям и королевским установлениям. Берк также говорил, что подобная революция во Франции будет служить лишь источником беспорядков и разрушений.

Согласно Берку, Французская революция была революцией, осуществленной в соответствии с определенной политической догмой, вследствие чего возникло общественное состояние, «итог усилий сообщества вооруженных фанатиков, озабоченных распространением принципов и практики грабежа, страха, нетерпимости и угнетения».

Все эти высказывания утверждались Берком в том момент, когда все лучшие умы европейской общественно – политической мысли восторгались революцией и ее принципами. Но Берк считал, что многие в этом случае не считаются с тем, каким образом эти принципы осуществляются.

Одним из главных оснований для негативного восприятия французской революции стало для Берка то, что французы произвели насильственный разрыв со своим прошлым, в то время как англичане сделали свое прошлое фундаментом для будущего.

Личность Эдмунда Берка довольно неоднозначна и противоречива. Многие историки не знаю, к кому его отнести: либерал или консерватор, политик – практик или философ – теоретик. Многие дела он начинал как оппозиционер, а заканчивал как философ, отделивший свою позицию от изменявшихся политических условий. Но и называть его только консерватором тоже не правильно, так как большое количество его предложений в парламенте носили либеральный характер. Не смотря на это, его предложения носили и консервативный, и либеральный характер. Он предлагал «реформировать, чтобы сохранять», при этом призывая не просто к сохранению, а к возвращению к обществу к «лучшим, но забытым основам». Можно сказать, что консерватизм Берка был ближе к большинству либеральных мыслителей Англии, рассматривавших революцию, как возвращение к старым, добрым временам.

Заключение

Большинству людей, не изучающих углубленно историю Великобритании и Европы в целом, мало что говорит имя Эдмунта Берка, ведь о нем совсем немного упоминается в школьных учебниках и справочниках. Между тем, он был одним из великих людей своего времени. К мнению этого человека по поводу внешней и внутренней политики Англии прислушивались многие государственные деятели Великобритании того времени.

Обращение к этой неординарной личности может стать дополнительным штрихом в изучении европейских общественно – политических идеологий конца восемнадцатого – начала девятнадцатого века, для более глубокого изучения природы политических течений.

В своей работе я раскрыла понятие «консерватизм». Рассказала об основных этапах и событиях жизни английского политика, философа и мыслителя Эдмунда Берка, ставшего основоположником классического консерватизма.

Список использованной литературы

Политология. Общий курс. Учебное пособие. - М.:Логос,2003.

Политология: учебник для студентов вузов.-М.:ЮНИТИ-ДАНА,2008, стр.348-349.

Истоия политических и правовых учений: учебник для вузов.-М.:НОРМА,2005, стр.412, 416-421.

Эдмунд Берк – критик Французской революции.(Главы из книги "Размышления англичан о Французской революции: Э. Берк, Дж. Макинтош, У. Годвин" )Москва,1996.

Эдмунд Бёрк/ Edmund Burke

Эдмунд Бёрк - английский политический деятель, публицист, политический теоретик.

Большинству людей, не принадлежащих к узкому кругу специалистов, изучающих историю Великобритании XVIII в. и философию Просвещения, имя Эдмунда Берка вряд ли говорит о многом. Это не удивительно, ведь о Берке не упоминается в школьных учебниках истории и лишь вскользь - в учебных пособиях для гуманитарных вузов. А между тем еще в прошлом столетии известный английский историк Г.Т.Бокль писал, что «даже в самом кратком очерке истории Англии без упоминания этого имени был бы допущен непозволительный пробел».

Бёрк был, наверное, одной из самых неординарных исторических фигур своего времени. Выходец с кельтских окраин Великобритании, сын небогатого ирландского адвоката, этот человек в течение тридцати с лишним лет был одним из руководителей парламентской оппозиции официальному режиму английского короля Георга III; к его мнению по многим вопросам внутренней и внешней политики страны прислушивались такие виднейшие государственные деятели Англии того времени, как У.Питт-младший и Ч.Дж.Фокс. Кроме того, Берк традиционно считается одним из классиков политической мысли XVIII столетия, родоначальником ряда философских и политических концепций, имеющих большое значение с точки зрения формирования идеологии консерватизма.

Многое вызывает интерес к судьбе этого, к сожалению, мало известного в России исторического деятеля. Личность, судьба и взгляды «славного Борка», как называл его Н.М.Карамзин, в течение вот уже двух столетий волнуют историков, порождая массу споров, не затихающих и по сей день. Так, друзья и сторонники часто изображали его неким интеллектуальным и нравственным идеалом, к которому необходимо стремиться. Многие известные политики того времени даже говорили, что от Берка можно узнать больше, чем из всех прочитанных книг, вместе взятых. В то же время на протяжении всей своей жизни Берк оставался одним из самых «модных» объектов язвительных эпиграмм и критических памфлетов, обвинявших его в моральной неустойчивости, политическом авантюризме, философском и религиозном лицемерии. Впоследствии его имя употребляли порой с абсолютно противоположными эпитетами и политическими ярлыками. Берка называли просветителем и одновременно гонителем идей Просвещения. Маркс видел в нем «гнусного политического лицемера, который … всегда продавал себя на самом выгодном рынке»; английский просветитель Самюэль Джонсон, напротив, отмечал: «Чему я больше всего завидую в Берке, так это его постоянству». Даже внешние данные этого человека в сочинениях разных авторов выглядят далеко не одинаково. Одни пишут, что Берк был высок и хорошо сложен, а его голубые глаза искрились затаенным юмором; другие указывают на его грузную комплекцию, нелепые круглые очки, внешнюю неопрятность и «вечный» сверток бумаги в кармане. Историки до сих пор затрудняются ответить, кем же был Берк: политиком-практиком или философом-теоретиком; либералом или консерватором; конформистом или независимым мыслителем. Так, большинство политических акций он начинал как оппозиционный деятель, а заканчивал как философ, абстрагировавший свою позицию от изменявшихся политических условий, что часто приводило к провалу его начинаний. Во многом его деятельность стала иллюстрацией наметившегося к концу XVIII в. конфликта идеалов Просвещения с теми методами, которые действительно требовались для сохранения мощи и единства колониальной империи и решения внутриполитических проблем. «Век Просвещения» подходил к концу; его сменяла эпоха с абсолютно иными ценностями и приоритетами.

У истоков современных политических течений: Эдмунд Берк

Английский государственный деятель, оратор и политический мыслитель, известный прежде всего своей философией консерватизма. Родился в Дублине 12 января 1729 в семье судебного поверенного, протестанта; мать Бёрка была католичкой. Бёрк получил образование в Баллиторском интернате, а затем в Тринити-колледже в Дублине. Первоначально намеревался пойти по судебной линии и в 1750 переехал в Лондон, чтобы поступить в школу барристеров «Миддл темпл».

О первых годах пребывания Бёрка в Англии известно мало. Известно, что он потерял интерес к юриспруденции, решил не возвращаться в Ирландию и посвятил себя литературному труду. Первое его сочинение, «В защиту естественного общества» (1756), было пародией на произведения виконта Болингброка, однако выдавалась за посмертно опубликованное эссе последнего. Эссе является важной вехой в развитии Бёрка как писателя и мыслителя, но само по себе малоинтересно. «Философское исследование происхождения наших идей о высоком и прекрасном» (1757) - более серьезная работа, до сих пор привлекающая внимание эстетиков. В свое время она произвела впечатление на Д.Дидро, И.Канта и Г.Э.Лессинга и создала автору репутацию среди литераторов, а также сыграла важную роль в его политической карьере.

Наиболее значительным достижением Бёрка в эти годы был выпуск, совместно с издателем Робертом Додсли, «Годового регистра». Бёрк никогда не признавал публично, что является редактором этого журнала, однако, по всей вероятности, написал большую часть помещенных в нем статей, включая известные статьи по истории. Он занимался журналом вплоть до 1765, затем за дело взялись другие сочинители, и сегодня трудно с уверенностью сказать, какие именно статьи принадлежат Бёрку, а какие - другим авторам.

Занявшись политикой, Бёрк не сразу отказался от литературных амбиций. Но его сочинения почти не приносили дохода; кроме того, в 1757 Бёрк женился на Джейн Мэри Наджент и вскоре стал отцом двоих сыновей. Поэтому в 1759 он поступил на службу личным секретарем к Уильяму Джерарду Гамильтону. Когда Гамильтон стал главным секретарем лорда-наместника Ирландии, Бёрку пришлось провести зимы 1761 и 1763 в Дублине, где он приобрел первый политический опыт. В 1765 последовала жестокая ссора с Гамильтоном. В тридцать семь лет Бёрк оказался не у дел, и доходы его упали до 100 фунтов в год, которые он получал, работая над «Годовым регистром». Тем не менее, он воспринял без энтузиазма предложение стать личным секретарем молодого маркиза Рокингема, который в июле 1765 стал первым лордом казначейства (по сути дела, премьер-министром). С этого времени началась политическая карьера Бёрка. В конце 1765 с помощью графа Вернея он стал членом палаты общин от округа Уэндовер. Первые его речи в начале 1766 имели необычайный успех. За несколько недель Бёрк завоевал репутацию одного из ведущих парламентских политиков.

Рокингем ушел в отставку в июле 1766, однако оставался лидером влиятельной группировки, находившейся в оппозиции в течение последующих шестнадцати лет. Бёрк выступал от имени этой группировки в парламенте, а также в своих сочинениях. В основе его влияния - успех как оратора. Не отличаясь чувством такта и гибкостью, присущей великим мастерам риторики, Бёрк тем не менее стремился получить полную информацию об обсуждаемых вопросах, был способен к упорядочению большого количества материала и умел развлекать слушателей. За двадцать восемь лет в палате общин Бёрк всегда был в числе двух-трех самых популярных ораторов.

Кроме того, Бёрк служил своей партии как автор памфлетов и речей, выходивших в печатном виде. Активность Бёрка в парламенте, его интерес к коммерции и несогласие с правительственной политикой в отношении колоний произвели впечатление на купцов из Бристоля, которые в 1774 избрали его своим представителем в палате общин. Бёрку было лестно быть членом парламента от второго по значению английского города, и он стремился в меру сил выполнять наказы избирателей-коммерсантов. Впрочем, его рвение перестало нравиться бристольцам, когда он начал высказывать идеи о необходимости послаблений в правилах торговли с Ирландией, о реформе законов о несостоятельности и о терпимости к католикам. Бёрк потерял место в парламенте от Бристоля в 1780 и в дальнейшем представлял округ Малтон, находившийся под контролем лорда Рокингема и графа Фицуильяма.

Репутация Бёрка, достигла небывалых высот в последние годы Американской революции. То были годы теснейшего сотрудничества с Чарлзом Джеймсом Фоксом - вместе они вели непрестанную словесную войну с премьер-министром лордом Нортом. Бёрк также играл важную роль в организации графских петиций 1779 и 1780 и в движении за экономическую реформу, направленную главным образом на то, чтобы ограничить власть короля и степень его влияния на парламент. Оппозиция, редко достигавшая успеха, тем не менее отличалась активностью и умела заставить себя слушать. Бёрк продолжает общаться с Сэмюэлем Джонсоном, Оливером Голдсмитом, Дейвидом Гарриком и Джошуа Рейнолдсом, дружит с учеными и художниками, поддерживает Фанни Бёрни и открывает Джорджа Крабба. Его семейная жизнь сложилась необычайно счастливо. Усадьба в Биконсфилде была для него источником радости. Он любил гостей и отдыхал от политики, занимаясь сельскохозяйственным трудом.

Группировка Рокингема в марте 1782 пришла к власти. Бёрк был назначен не членом кабинета, а главным военным казначеем. Эта должность была гораздо менее доходной, чем до реформ, которым Бёрк сам же способствовал. Но даже то немногое, что давал этот пост, было потеряно со смертью Рокингема в июле 1782. Положение Бёрка в партии пошатнулось. В разгар индийской кампании во весь рост встал другой, более важный политический вопрос, касавшийся Французской революции 1789. Одним из первых Бёрк почувствовал чрезвычайную важность событий во Франции. В ноябре 1790 г. он опубликовал свои «Размышления о революции во Франции», памфлет объемом более 400 страниц, в котором разбирал главные политические принципы революции. Опасность революции Бёрк видел в ее слепой приверженности теории, предпочтении абстрактных прав традиционным институтам и обычаям, в ее презрении к опыту. Сам Бёрк верил в классические традиции, идущие от Аристотеля, и в христианские традиции, представителем которых считал английского теолога Ричарда Хукера.

Книга вызвала многочисленные споры и отклики. Несмотря на шероховатости стиля и фактические ошибки, «Размышления…» являются наиболее важным сочинением Бёрка. В нем с наибольшей полнотой выражена философия консерватизма, которая является вкладом Бёрка в мировую политическую мысль. Эта книга - главная победа, одержанная его красноречием.

Последние годы жизни Бёрка были наполнены тревогой и разочарованиями. Спустя шесть месяцев после опубликования «Размышлений…», в мае 1791, он окончательно и публично порвал с Фоксом из-за расхождений в оценке Французской революции. Отставка Бёрка в июне 1794 не привела к покою в его душе. Личная трагедия - смерть единственного сына Ричарда в августе 1794 - повергла Бёрка в отчаяние, его горе было усугублено ощущением надвигающейся национальной и мировой катастрофы.

Но отчаяние не означало сдачи позиций. Переписка Бёрка в эти годы более интенсивна, чем в любой другой период его жизни. Молодой герцог Бедфордский в конце 1795 недружественно отозвался в палате лордов о Бёрке и размере назначенной тому пенсии. Своим ответом - знаменитым «Письмом к благородному лорду» - Бёрк нанес герцогу сокрушительный удар. Это письмо некоторые историки считают «самым восхитительным ответным ударом в истории английской литературы». В конце 1795, спровоцированный мирными настроениями, которые были выражены в памфлете его старого друга лорда Окленда, Бёрк начал первое из своих «Писем о мире с цареубийцами». Эта работа так и не была завершена, но в качестве фрагмента была опубликована после смерти Бёрка. Письма, которые сегодня называют первым и вторым (в действительности две части единого целого), были опубликованы осенью 1796 под названием «Два письма, адресованные члену нынешнего парламента по поводу предложений о мире с Директорией цареубийц». Письмо, называемое сегодня третьим (написанное последним), подобно четвертому, носит характер фрагмента и было опубликовано в 1797 после смерти автора. Третье письмо так и не было закончено. Умер Бёрк в Биконсфилде (графство Бакингемшир) 9 июля 1797.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ

Эдмунд Бёрк -английский парламентарий, политический деятель, публицист эпохи Просвещения, идейный родоначальник британского консерватизма.

Вопрос. Политические взгляды Э.Бёрка.Возникновение консерватизма

Термин "идеология" древнегреческого происхождения и буквально означает "учение об идеях", поскольку состоит из двух слов "идея" и "логос". В научный оборот он был введен Антуаном Дестюбом де Траси, одним из представителей позднего поколения французских просветителей. В своем труде "Этюд о способности мыслить" он использовал термин идеология, чтобы охарактеризовать науку об идеях.

Политические взгляды Бёрка наиболее последовательно отразились в его памфлетах против Великой французской революции. Бёрк первым подверг идеологию французских революционеров систематической и безжалостной критике. Корень зла он видел в пренебрежении традициями и ценностями, унаследованными от предков, в том, что революция бездумно уничтожает духовные ресурсы общества и накопившееся столетиями культурно-идеологическое наследие. Радикализму французских революционеров он противопоставлял неписаную британскую конституцию и её основные ценности: заботу о политической преемственности и естественном развитии, уважение к практической традиции и конкретным правам вместо абстрактной идеи закона, умозрительных построений и основанных на них нововведениях. Бёрк полагал, что общество должно принять за должное существование иерархической системы среди людей, что ввиду несовершенства любых человеческих ухищрений искусственное перераспределение собственности может обернуться для общества катастрофой.

Консерватизм – это конгломерат весьма различных общественно-политических учений, которые с течением времени эволюционировали и видоизменялись. Поэтому консерватизм – это не какое-либо конкретное политическое учение, а «умонастроение», комплекс неких базовых мировоззренческих принципов, роднивших все консервативные концепции. Впервые эти консервативные принципы были чётко сформулированы в работе Эдмунда Бёрка, который считается, поэтому, основателем консерватизма.

Э. Бёрк (1729 - 1797) – английский мыслитель и политический деятель. В 1790 г. он издал памфлет «Размышления о революции во Франции», ставший с тех пор «библией» классического западного консерватизма.

В «Размышлениях…» Бёрк противопоставлял Британию как идеал общественно-политического устройства и революционную Францию как нежелательный, пагубный альтернативный вариант политического развития.

Сравнивая Англию и Францию, Э. Бёрк не просто сравнивает две страны или два национальных характера – он формулирует основные постулаты консерватизма (присущие, по его мнению, англичанам) в противовес революционными принципами (которые «исповедают французы»).

Итак, каковы же основные революционно-консервативные контрадикции (противопоставления) Э. Бёрка?

Во-первых, для революционера, полагает Э. Бёрк, абстракция (обобщение, продукт спекулятивного размышления) выступает как мотив и план переустройства общества и государства. Революционеры готовы ради умозрительной идеи, ради мечты разрушить существующую социально-политическую систему и на её руинах создать новую. Этому революционному принципу политического действия Бёрк противопоставляет консервативный постулат: практика (а не абстракция) должна являться источником политических мероприятий. Только практика, практические потребности страны должна ставить цели перед политиками. Уважение существующего порядка вещей – долг политиков.

Во-вторых, Э. Бёрк доказывает, что революционеру свойственен абстрактный индивидуализированный рационализм. Этому принципу мышления Э. Бёрк противопоставляет традицию, которая является, по его мнению, квинтэссенцией практического опыта многих поколений. Английский мыслитель разрабатывает т.н. «апологию предрассудков», защищая традиционные нормы, которые французские революционеры «легкомысленно и самодовольно» третировали как невежество, предрассудки. Традиция для Э. Бёрка – продукт коллективного разума, проверенный на практике; тогда как индивидуальный разум не чужд заблуждениям, причём, порой весьма опасным заблуждениям (что Бёрк и демонстрировал на примере Франции). Традиция, кроме того, - это способ связи между поколениями, средство накопления позитивного опыта. Традиция трансформируется в череде поколений, каждое из которых проверяет действенность её норм на практике.

В-третьих, Э. Бёрк указывает, что революционному способу развития свойственно разрушение преемственности между различными этапами, уничтожение старых форм жизни ради реализации абстрактного идеала. Э. Бёрк противопоставляет революции эволюцию, которую он называет «медленный прогресс». Консерватизм, подчёркивает английский мыслитель, не отвергает изменений как таковых, но с точки зрения консерватизма они возможны лишь тогда, когда практически необходимы. «Медленные прогресс» предполагает преемственность – заимствование всего самого лучшего из предшествовавшего этапа, отдельные реформы и т.п. Критерием прогрессивности изменений для консерватора является практика, а не степень близости к абстрактному идеалу (как для революционера). Верность же традициям – это именно тот якорь, который не позволяет обществу и государству соскользнуть к абстрактным революционным экспериментам.

В-четвёртых, Э. Бёрк полагает, что революционеры ошибочно отождествляют равенство и справедливость, призывая к максимальному равенству как к естественному положению вещей. Для консерватора, пишет Э. Бёрк, очевидно, что общество невозможно без иерархии. Естественный порядок вещей, по Бёрку, - не абсолютное равенство, а иерархия, где каждый человек занимает положенное ему место в соответствии с его способностями, энергией, волей, капиталами и происхождением. Люди не равны от природы: уравнять их – это значит дать одним (худшим из людей) то, чего они не заслуживают, и отнять у других (лучших) то, что им принадлежит по праву.

В-пятых, с точки зрения революционера, свобода – это ценность внеисторическая и универсальная, к которой стремятся все люди и народы во все времена, вне зависимости от уровня развития и культурных традиций. Э. Бёрк полагает такой подход неверным. Свобода, по его мнению, - не некий абсолютный идеал, а историческое состояние, подходящие для одних народов в одни времена, и не подходящее (или даже вредное) для других народов в другие эпохи.

Наконец, в-шестых, Э. Бёрк порицает революционеров за презрение к государственной власти как угрозе для свободы. Для Э. Бёрка государство – гарант свободы в рамках правового поля. Государство – носитель традиции, выразитель коллективного разума народа. Государство должно обладать силой принуждения, чтобы иметь возможность пресекать устремления отдельных людей и групп изменить существующий порядок вещей. Консерваторы испытывают уважение к государственным институтам, стабилизирующим общество и подавляющим «неадаптивные элементы».

Таким образом, изложенные постулаты легли в основу консерватизма. Консерватизм оказался чрезвычайно гибким (несмотря на своё название). Конкретное содержание консервативных теорий менялось, конкретно-практические политические программы консерваторов постоянно переписывались, но консервативный подход к осмыслению общественно-политических проблем оставался прежним и основывался на идеях Э. Бёрка. У этих идей обнаружилось одно важное достоинство – их мировоззренческий, а не конкретно-политический характер. Консерватизм, существенно изменившийся, до сих пор остаётся влиятельным общественно-политическим течением.

В завершении необходимо предостеречь от смешения (и тем более отождествления) рафинированного модернизированного (если угодно – «буржуазного») западного консерватизма со средневековым и (или) азиатским традиционализмом.

Публицистика - прежде всего политическая и историческая, но и литературная - основной жанр и “конек” видного английского общественного деятеля, политика, юриста, писателя и непревзойденного оратора XVIII века Эдмунда Берка (1729–1797), которого в англоязычных странах принято цитировать так же широко и охотно, как его соотечественников Сэмюэля Джонсона и Уинстона Черчилля. К слову сказать, это Берк, а вовсе не Черчилль первым дал двусмысленное определение демократии. Сейчас любят цитировать замечание Черчилля о том, что демократия - это худший способ управления страной, вот только лучшего до сих пор не придумано. Берк, всю жизнь заседавший в парламенте и знавший о парламентской демократии не понаслышке, за двести лет до Черчилля высказал мысль схожую и не менее провокационную: “Идеальная демократия - самая постыдная вещь на земле”. Суть сказанного Берком, конечно, не в том, что демократия плоха, а в том, что “идеальной демократии” не бывает и что если демократия идеальна, то это не демократия. Вместе с тем деятельность самого Берка - и политика, и публициста, и правоведа - один из немногих примеров “идеальной демократии”.

Слава Берка и в Англии, и за ее пределами зиждется на пяти китах. На искусном и принципиальном - в русле “Славной” революции, противопоставившей “прерогативам” короны “привилегии” двухпалатного парламента, - партстроительстве, в основе которого лежит выношенная Берком идея партийного правительства (“Мысли о причинах нынешнего недовольства”, 1770). На одержимости “индианизмом”: член комиссии Палаты общин, расследующей деятельность Восточно-Индийской компании во главе с генерал-губернатором Бенгалии Уорреном Гастингсом, Берк бескомпромиссно изобличал злоупотребления властью на местах, чему посвятил ряд страстных парламентских филиппик. На пристальном и всегда сочувственном внимании к Американской революции (“О примирении с колониями”, 1775), отчего в Америке Берка, политика благоразумного и принципиально “примирительного”, рекомендовавшего не отделять североамериканцев от жителей метрополии (вспомним в этой связи ироническое замечание Уайльда: “У нас с американцами все общее, кроме языка”), причисляют сегодня чуть ли не к “отцам-основателям”. На “проклятом” ирландском вопросе: ирландец по рождению, Берк настойчиво разрабатывал законопроекты, направленные на ослабление дискриминации католического населения “изумрудного острова”. И - не в последнюю очередь - на непримиримой борьбе с якобинством как с пагубным общеевропейским социальным явлением (“Размышления о революции во Франции”, 1790). Этот трактат, написанный решительным противником революционного насилия и ставший настольной книгой для всякого умеренного и трезвого политика, для нашего читателя представляет интерес далеко не академический, ведь между французским якобинством и русским большевизмом немало общего. Классическое это исследование, однако, переведено на русский язык с опозданием на два века, да еще с сокращениями1 .

1 Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. М.: Рудомино, 1993.

Мы же предлагаем читателям “Вопросов литературы” десять небольших “ювенильных” очерков Эдмунда Берка, у нас неизвестных вовсе, да и в Англии не получивших широкого признания. Писались эти эссе будущим политиком и публицистом с 1750 по 1756 год, вскоре после его переезда из Ирландии в Англию, куда Берк приехал для продолжения изучения права в столичном Темпл-колледже сразу после окончания дублинского Колледжа Святой Троицы, этой цитадели протестантского образования в католической Ирландии, где он проучился с 1744 по 1750 год, ухитрившись, несмотря на совсем еще юный возраст, выпустить в свет тринадцать номеров студенческого журнала “Реформатор”. Обосновавшись в Лондоне, Берк, однако, вскоре отказывается от карьеры юриста, лишается тем самым материальной поддержки отца, женится на дочери ирландского католика, врача по профессии Кристофера Наджента, которой, кстати говоря, посвящено одно из представленных здесь эссе, и вновь берется за перо.

Всего год отделяет помещенные в настоящую подборку первые литературные опыты Берка от его более фундаментальных и гораздо более известных работ - “Оправдания естественного общества” (1756), переведенного на русский язык и вошедшего в сборник Э. Берка “Правление, политика, общество” (М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001), “Философского исследования происхождения наших идей о Возвышенном и Прекрасном” (1757) и “Ежегодного реестра”, журнала, издававшегося Берком в 1758 году.

Некоторые специалисты считают, что многое в это время написано Берком в соавторстве с его дальним родственником (или же просто однофамильцем), ближайшим другом, так же, как и Берк, членом Парламента, Уильямом Берком. Скорее всего, однако, дальше редактуры сочиненных Э. Берком эссе “соавторство” У. Берка не распространялось: многие наблюдения, сделанные Берком в 50-е годы, были подхвачены и развиты им спустя десятилетия в парламентских речах и политических сочинениях. Связывают раннего и позднего Берка не только схожие мысли, но и способ их выражения, состоящий в сочетании страст-ности и продуманности, пафоса и логики. “Поток мыслей этого человека поистине неисчерпаем”, - сказал о Берке уже упоминавшийся здесь авторитетнейший английский просветитель, старший современник Бер-
ка Сэмюэль Джонсон. И в высшей степени продуман - добавим мы от
себя.

“Поток мыслей” молодого Берка направлен большей частью на темы менее серьезные (панегирик любимой женщине или язвительное обличение ханжества и алчности), чем в поздних работах, отличавшихся насыщенностью философского, исторического и политического звучания. Вместе с тем отмеченная Джонсоном “неисчерпаемость”, масштабность целей и задач, порой, как это часто бывает у молодых людей, некоторая безапелляционность, стремление “объять необъятное” (очерк “Религия”), энергия мысли и убедительность аргументации бросаются в глаза уже в его ранних сочинениях.

В оригинале несколько из помещенных здесь эссе содержат в названии не сохранившееся в переводе слово “характер”, вообще присущее литературным исследованиям природы человека у просветителей и романтиков (“Характеры” Лябрюйера, “Характеристики” Уильяма Хэзлитта): “The Character of…” (“Идеал женщины”), “The Character of a Fine Gentleman” (“Истинный джентльмен”), “The Character of a Wise Man” (“Благоразумный человек”), “The Character of a Good Man” (“Хороший человек”) - и содержат не случайно. Еще в 1746 году Берк говорит про себя: “Я и сам не заметил, как пристрастился к изображению характеров”. Отметим: характеров, а не типов, превалирующих в эпоху ходячих карикатур Смоллетта и Хогарта. А если еще точнее - к изображению типов как характеров. “Чтобы портрет благоразумного или хорошего человека не выглядел абстрактным и невыразительным, - пишет Берк в самом, пожалуй, зрелом своем эссе “Хороший человек”, - изобразить этот портрет следует во всем многообразии его черт”. О “многообразии черт”, отсутствии между ними четко очерченных границ в набрасываемых Берком “характеристиках” можно, между прочим, судить и по обилию словосочетаний вроде “скорее… нежели”, “в не меньшей степени, чем”, “не столько… сколько”: Берк-эссеист отлично владеет искусством тонкого психологического рисунка, настаивает на выверенной нюансировке в изображении человеческих качеств.

Больше того. Истинного гения или истинного джентльмена, человека духовного, преуспевающего, благоразумного или хорошего Берк изображает, стремясь, как это вообще свойственно английским парадоксалистам от Джонсона и Стерна до Уайльда и Шоу, сочетать несочетаемое, разрушить устоявшиеся представления о гениальности, честолюбии, здравомыслии, доброте, увидеть в положительном отрицательное и наоборот. Так, про хорошего человека Берк, пренебрегая стереотипами, пишет, что “за ним водится тщеславие”, что он окружен врагами (“Я <…> ни разу не встречал хорошего человека, у которого не было бы множества ничем не спровоцированных, а потому совершенно непримиримых врагов”), что друзья “обвиняют его в неосмотрительности и опрометчивости”. В нежности любимой женщины Берк ощущает “твердость и прямоту”, преуспевающий человек нередко отличается, по Берку, отсутствием таланта, гений бывает “глуп и неприметен в обществе” и проявляет себя в полной мере “только тогда, когда судьба ему не благоприятствует”, истинный джентльмен, как правило, “знаниями <…> не обременен”, великий муж редко бывает человеком здравомыслящим, здравомыслящему же “не откажешь в смелости <…> он уяснил себе, что жизнь без цели - не жизнь, а потому ради цели всегда ставит жизнь на карту…”. Умозаключения эти, выраженные, как правило, в емкой афористической манере, могут на первый взгляд показаться спорными, аргументы - рискованными, однако в контексте всего эссе, в соответствии с логикой рассуждений, им начинаешь верить. Бывает даже, как, например, в издевательском “Письме сэру Джеймсу Лоутеру”, что Берк, словно побившись об заклад, берется доказать заведомо недоказуемое - и целеустремленно и вдохновенно справляется со своей задачей…

Психологическими этюдами задачи Берка, впрочем, не ограничиваются. Взятые вместе, очерки начинающего эссеиста, который совсем недавно приехал из провинциального Дублина в столичный Лондон и находился, надо полагать, под сильным впечатлением от огромного числа ищущих место под солнцем английских чичиковых и растиньяков, представляют собой, в дополнение ко всему вышесказанному, нечто вроде “коллективного портрета” успешного человека XVIII столетия. Рассуждения же Берка о гениальности, доброте, здравомыслии и религии складываются в рецепт поведения и преуспеяния в обществе, не устаревший и по сей день. Двадцатипятилетний Берк делает довольно неутешительные выводы. Если прочесть ранние очерки Берка под этим углом зрения, то окажется, что в обществе, где, как утверждает Берк, залог успеха - не наличие, а отсутствие таланта, где превыше всего ценятся корыстолюбие, бережливость и деловая сметка, следует отличаться не столько умом, сколько интуицией и проницательностью; важно прослыть не талантливым, а, скорее, находчивым и дальновидным; рекомендуется избегать резких суждений, зато всячески практиковать прямую лесть, в своих высказываниях сторониться крайностей и не противоречить собеседнику… Избегайте серьезных тем - словно бы внушает читателю Берк, - к друзьям относитесь без любви, используйте их в своих интересах, с людьми как вероломными, так и преданными ведите себя с равной настороженностью, избегайте опрометчивых поступков, по-настоящему верьте только самому себе, не произносите ни одного необдуманного слова, не демонстрируйте таланты, могущие вызвать зависть, не сочувствуйте ближнему, не помогайте неудачнику. Обилие отрицательных частиц в этой фразе недвусмысленно свидетельствует: в обществе, в политике не иметь запоминающиеся черты лучше, выгоднее, чем иметь их. Вы неприметны, не слишком одарены и готовы на компромисс? Вы чаще говорите “нет”, чем “да”? Тогда вам не составит большого труда преодолеть любые препятствия на пути в высшее общество и в большую политику… и в XVIII, и в XXI веке.

Сделанные Берком “открытия”, понятное дело, не новы; не были они оригинальными и в век Разума. Поразительно, однако, что принадлежат они не умудренному жизнью философу и скептику, а недавнему студенту, делающему в литературе, да и в жизни, первые шаги.

Перевод осуществлен по изданию: A Note-Book of Edmund Burke / Ed. by H.V.F. Somerset. Cambridge at the University Press, 1957.

Письмо сэру Джеймсу Лоутеру1, непревзойденному скряге, который из тридцати тысяч фунтов годового дохода ухитрился потратить всего триста

не имею чести знать Вас лично, но нрав Ваш известен мне столь хорошо, что убежден: на всем белом свете не найдется человека, который смог бы в создавшейся ситуации оказать мне большую помощь, чем сэр Джеймс Лоутер. Умом Природа наделила Вас в не меньшей степени, чем богатством, а потому Вы не откажете мне в разумной просьбе оттого лишь, что она необычна, - ведь если не возникает возражений со стороны разума, не будет помех и со стороны кошелька. Я прошу ссудить меня сотней фунтов без процентов и прочих обязательств. Одни воспримут подобную просьбу весьма скромной. Другие же (среди них, боюсь, можете оказаться и Вы сами) сочтут меня самым бессовестным наглецом из ныне живущих. Допускаю, что так оно и будет, однако в этом случае, согласитесь, моя настойчивость явится как серьезным аргументом для удовлетворения моей просьбы, так и доказательством моей будущей благодарности за Вашу доброту. Дайте Вы эту сумму человеку скромному, и он постыдился бы считать себя Вам обязанным и ради спасения собственной репутации пожертвовал бы Вашей. Я же заявляю во всеуслышание: Ваш благородный поступок станет всеобщим достоянием; я не постыдился искать Вашего расположения и, сходным образом, не постыжусь признать, сколь многим Вам обязан. Быть может, сэр, Вы сочтете, что в подобных деяниях мало чести. Полагаю, у Вас есть все основания так думать. И тут наглость моя вновь придется ко двору: она позволит мне со всей уверенностью утверждать, что Вы дали мне на сто фунтов больше, чем я просил, и тогда ни один человек на свете не поверит, что я получил хоть фартинг. Пойдя мне навстречу, Вы окажете мне неоценимую услугу - да и себе, поверьте, ничуть не меньшую. Во-первых, Вы спасете меня от нужды. Не мне объяснять Вам, человеку, который всю свою долгую и многотрудную жизнь положил на то, чтобы любой ценой избежать нужды, какие мучения, страдания и стыд сопряжены с этим словом. Столь благородным поступком Вы окажете услугу не только мне, но и себе, что, по всей видимости, для Вас немаловажно; Вы ничем не обделите своего наследника. И то сказать, неужто он при всей своей любви сорить деньгами, равно как и Вы при всей Вашей бережливости, ощутит нехватку суммы столь ничтожной?! Подобный шаг даже продлит дни Ваши: Вы потратитесь и вынуждены будете дольше жить, чтобы возместить потраченное. Чем чаще Вы извлекаете деньги из своего кошелька, тем меньше молится сей джентльмен, Ваш наследник, о том, чтобы Вы не задержались в этом мире, и тем больше молюсь я, чтобы Господь ниспослал Вам долгую жизнь. Вот и судите сами, сэр, чту Вам выгоднее. Сей скромный дар не разорит Вашего наследника - я же без него погибну. Он молится, чтобы Вы поскорей умерли, дабы получить все, что у Вас есть; я же молю Бога, чтобы Вы прожили как можно дольше, - и из-за того, что я уже получил, и в надежде получить еще. У нас с Вами интересы общие; у Вас с ним - совершенно разные. Вы же видите, я открыто признаю, что руководствуюсь корыстными интересами, - да Вы и сами были бы весьма невысокого мнения о моих умственных способностях, пренебрегай я столь существенной стороной жизни. Впрочем, знакомства с Вами я бы искал не только корысти ради. Я давно испытываю уважение к Вам и Вашему образу жизни. Если сходство характеров служит залогом дружбы, мы с Вами стали бы со временем закадычными друзьями. Говорят, Вы любите деньги; имей я соответствующий достаток, то же самое говорили бы и про меня. Чем же мы отличаемся? Только одним: Вы потакаете Вашим желаниям; я продолжаю влачить жалкое существование. У Вас есть миллион; у меня нет ни гроша. Вам бы ничего не стоило добиться того, чтобы наше сходство - и, соответственно, наша дружба - стали полными. Вы можете возразить, что отсутствие у меня денег - это свидетельство того, что я не люблю их так, как следовало бы. На это я бы Вам ответил, что я сродни влюбленному, чье чувство безответно; такой влюбленный в десятки раз более пылок и страстен, чем тот, кто любим. Не стану, впрочем, лицемерить и сравнивать себя с Вами. Возможно, я и впрямь недостаточно ценю богатство; подобный недостаток присущ юности. Однако даю Вам слово - я исправлюсь. У меня никогда не водились деньги, а потому простительно, что истинная их цена мне неизвестна. Ведь ценность денег тем выше, чем их больше, чему и Вы, и некоторые другие мудрые люди, коим мне очень хотелось бы подражать, могут служить живым примером. У Вас нет детей, однако жаловаться в этой связи на судьбу Вам едва ли стоит, ведь Ваши дети могли бы с легкостью спустить все, что Вы с таким трудом нажили. Дайте сто фунтов мне - и я последую Вашему примеру: буду копить, дорожить каждым пенсом, экономить решительно на всем, скрести по сусекам, не стану ни есть, ни пить, откладывая каждый фартинг. При виде меня все будут наперебой кричать: “Вот идет еще один Лоутер!”. Я не уроню Ваше доброе имя, я буду верен ему больше, чем сто Ваших сыновей вместе взятых.

Позвольте мне закончить это длинное письмо. Если я Вас убедил, дайте мне сто фунтов и, заодно, совет, как ими распорядиться. Следуя Вашему совету, я, наконец-то, разбогатею, а разбогатев, заживу счастливо. Если же это письмо Вас разочаровало, накажите меня: дайте мне сто фунтов и предоставьте тратить их как придется. Это принесет мне новые несчастья и окончательно меня разорит. Поступайте же, сэр, по своему усмотрению, и Вы в любом случае обяжете

Вашего преданного слугу.

сэр Джеймс Лоутер

Идеал женщины1

Сей очерк посвящен моему идеалу женщины. Если идеал этот читатель сочтет хоть в чем-то соответствующим реальному лицу, я буду рад, ибо женщина, какой я ее описываю, должна во сто крат превосходить любое изображение, я же должен испытывать к ней столь сильное чувство, что не сумею написать ее портрет так, как должно.

Она красива, но не той красотой, что проистекает из правильных черт лица, нежной кожи и стройной фигуры. Всем этим она обладает в полной мере - однако тому, кто взглянет на нее, никогда не придет в голову превозносить подобные достоинства. Красота ее - в нежном нраве, в благожелательности, невинности и восприимчивости, отражающимся на ее челе.

Поначалу лицо ее лишь обращает на себя внимание, однако с каждой следующей минутой оно притягивает к себе все больше и больше, и остается лишь удивляться, что в первый момент оно вызвало интерес, не более.

Ее глаза светятся нежным светом, но стоит только ей захотеть, и они заставят вас трепетать; они подчиняют себе подобно хорошему человеку, не облеченному властью, - не силой, но добродетелью.

Черты ее лица не назовешь идеально правильными; подобная правильность вызывает скорее похвалу, нежели любовь, - в правильности, совершенстве нет души.

Она не высока ростом. Она создана не для всеобщего восхищения, но для счастья одного человека.

В ее нежности ощущается твердость и прямота.

В ее покладистости нет и следа слабости.

Нередко кокетство проявляется более в нарочитой простоте и незамысловатости туалета, нежели в безвкусных украшениях; в ее же убранстве не найти ни той ни другой крайности.

Свойственная ей задумчивость смягчает ее черты, но не искажает их. Большей частью она серьезна.

Ее улыбка… неописуема…

Голос ее подобен тихой, нежной музыке, не той, что гремит на публичных сборищах, а той, что услаждает слух немногих избранных, знающих разницу между обществом и толпой. Ее голос имеет то преимущество, что не слышен издали.

Чтобы описать ее тело, нужно описать ее душу; одно не представимо без другого.

Ее ум - не в многообразии занятий, коим она себя посвящает, а в тщательном их отборе.

Проявляется ее ум не столько в том, что делает и говорит она вещи запоминающиеся, сколько в том, что она избегает делать и говорить то, что делать и говорить не пристало.

Хорошее от плохого она отличает не умом, но проницательностью.

Многим женщинам, в том числе и хорошим, свойственны скаредность и эгоизм; она же на редкость щедра и великодушна. Самые расточительные не одаривают с большей охотой, чем она; самые алчные не расстаются с деньгами с большей осмотрительностью, чем она.

Нет человека, который был бы так молод - и так хорошо знал жизнь; и нет человека, которого бы жизненный опыт развратил меньше, чем ее. Ее обходительность вызвана, скорее, естественной склонностью приходить на помощь, чем стремлением следовать правилам, - вот почему она никогда не упустит случая поиздеваться как над теми, кто получил хорошее воспитание, так и над теми, кто воспитан дурно.

Девичьи порывы заводить дружбу с кем придется ей не присущи, ибо подобные отношения лишь умножают ссоры и порождают взаимную неприязнь. Друзей она выбирает долго, но, выбрав, верна им всю жизнь, - и чувства в первые минуты дружбы испытывает ничуть не более восторженные, чем спустя много лет.

Ей равно чужды и резкие суждения, и неумеренные похвалы; ожесточенность противоречит мягкости ее натуры, устойчивости ее добродетели. Нрав у нее, вместе с тем, прямой и твердый; он не более нежен, чем мрамор.

Она обладает столь несомненными добродетелями, что на ее примере мы, мужчины, учимся ценить добродетели наши собственные. В ней столько грации и достоинства, что мы влюбляемся даже в ее слабости.

Кто, скажите, увидев и узнав такое существо, не влюбится в нее без памяти?

Кто, скажите, зная ее, да и себя тоже, способен жить одной надеждой?

1 Этот очерк написан, по всей вероятности, незадолго до женитьбы и посвящен будущей жене Берка Джейн Наджент.

О преуспеянии

Едва ли найдется на свете хоть один человек, обладающий выдающимися способностями, который не пожелал бы продемонстрировать их по любому поводу.

Мне достаточно всего четверть часа поговорить с незнакомцем, чтобы уяснить себе, состоятелен он или нет. Если тему эту он обходит стороной, то это почти наверняка свидетельствует о его бедности. Великий человек обнаруживает себя через мгновение; стоит только завести с ним беседу, как он даст вам понять, с какой выдающейся личностью вы имеете честь говорить, что ему больше удается, критика или поэзия, является ли он человеком высокообразованным или же ученость вызывает у него искреннее, хотя и тщательно скрываемое презрение. Однако как бы подобные рассуждения ни тешили наше самолюбие, опыт подсказывает: наш авторитет от них только страдает. Неверно думать, будто, демонстрируя наши способности, мы заручаемся хорошим к себе отношением; сколько бы советов ни давалось относительно того, как лучше себя подать, великое искусство понравиться состоит не в том, чтобы проявить свои лучшие качества, а в том, чтобы до времени скрыть их. Прискорбно, что так мало написано на эту тему - ведь от нее напрямую зависит, к примеру, успех сочинителя. Прежде меня всегда удивляло, когда я видел, как человек, не отличающийся ни умом, ни глубиной суждений, ни заметными способностями, ни прочими качествами, каковые могли бы возвысить его в глазах других, человек, влачивший самое жалкое - под стать способностям - существование, добивается высших должностей, почестей и огромного достатка, и при этом все считают это в порядке вещей и не задаются вопросом, в чем причина его успеха. Разве что самые проницательные заметят: “Он всегда был толковым малым и знал, на какую карту поставить”.

Признаюсь, подобное наблюдение застало меня врасплох и заставило задуматься. Вы скажете, что я позавидовал сему баловню судьбы. Столь громкий успех я заслужил куда больше, чем он, в досаде размышлял я, утешая себя тем, что мои способности, мои лучшие качества я бы ни за что не променял на его экипаж, хотя справедливости ради следует сказать: при появлении его золоченой кареты блекнут даже самые блестящие мои дарования.

Превозмогая грустные мысли, я стал задумываться над тем, чем такой человек компенсирует очевидное отсутствие таланта, какие скрытые качества помогли ему сделать карьеру, - и в конечном счете пришел к выводу, что успеху его способствовало именно отсутствие таланта, и ничего больше. Таким образом, заключил я, если хочешь, чтобы твой талант пошел тебе на пользу, его следует скрывать, всего же лучше скрывает его тот, кому скрывать нечего. У меня нет ни малейших сомнений в справедливости этих замечаний. Быть может, фундамент, на котором они покоятся, не столь уж и прочен. Вместе с тем основываются они на наблюдениях, взятых из жизни, а именно: почти каждый человек, сколь бы сомнительным это ни показалось остальным, считает себя в чем-то богом. Если же он великий человек - значит, он божество majorum gentium1. И касается это всех нас, от человека самого значительного до самого ничтожного.

Если же развить эту мысль, то получится, что всякий, кто числит себя богом, бросает Богу вызов, а потому не может рассчитывать на Его любовь и поддержку, даже в том случае, если служит Ему верой и правдой. Напротив того, человек, которого Он более всего презирает, более всего Им любим. А следовательно, наикратчайший путь к всеобщему признанию - полное самоотречение. Не отсюда ли выразительное словосочетание “божья тварь”?! Чем меньше у этой твари - в теле или в душе, в мыслях или в желаниях - своего, не похожего на других, тем более принадлежит он своему Создателю, тем больше Всевышний его любит и тем вернее выдвинется он среди себе подобных <…>

Прямую лесть люди ценят больше всего. Сказать вам: “Вы талантливее всех людей на земле” - может всякий; куда более лестно услышать от вашего собеседника, что вы талантливее его. Люди умные льстить умеют, однако выражаются подчас столь изобретательно, что льстят не столько вам, сколько самим себе. Подобная лесть предназначена для того, чтобы люди бесталанные, а также те, кто, как и я, не слишком любят свои таланты демонстрировать, довольствовались тем, что у них есть.

1 Здесь: высшего порядка (лат. ).

Человек духа1

Люди, которые пренебрегают приличиями в жизни, беседе или в литературных сочинениях, нередко числятся великими личностями. Их почитатели видят все их недостатки, более того, готовы признать их, однако считают эксцентричность и сумасбродство не недостатком, а преимуществом великого человека. В характере гения нет ни одной чудовищной черты, какую мы не готовы были бы оправдать. Более того, слабости и причуды гения мы выдаем за убедительное доказательство его непревзойденных дарований. Тем самым о способностях человека мы судим от противного - не по тому, что у него есть, а по тому, чего нет. Должно быть, по этой причине мне часто не удавалось установить, что же собой представляет истинный гений. К своему изумлению, я обнаружил, что те, кого мы считаем гениями, не обладают чертами, присущими гениальности. Если я спрашиваю, является ли великий муж человеком здравомыслящим, мне отвечают, что он слишком вспыльчив, чтобы сохранять благоразумие. Если я интересуюсь, обладает ли он хорошей памятью, мой вопрос вызывает смех: откуда, в самом деле, у человека большого ума хорошая память? Если я осведомляюсь о его образовании, то мне говорят, что это гений “от природы”. Наш гений очень глуп и неприметен в обществе, зато за письменным столом он, надо полагать, не таков. Вместе с тем на мой вопрос о его сочинениях я, скорее всего, получу ответ, что он слишком непоседлив, а потому не способен дописать начатое. Если же мне удается ознакомиться с некоторыми его трудами, о моих критических замечаниях никто и слышать не захочет: “Ничего удивительного, гении, известное дело, состоят из сплошных недостатков”. Этот обычай подменять достоинства недостатками, полагать, что недостаток и есть высшее достоинство, очень всем нам свойствен. Если вы спросите прихожанина, какого он мнения о своем священнике, тот ответит вам, что лучше священника не найти. “А есть ли логика в его проповедях?” - “Нет, логики ровным счетом никакой”. - “А доводы, которые он приводит, весомы, ясны?” - “Что вы, никаких доводов он не приводит, - в доводах ведь сквозит человече-ская мудрость, в разговоре с Богом неприемлемая”. - “Тогда, может, он изъясняется прекрасным языком?” - “Прекрасный язык? - Это ж суетность!” - “В чем же тогда его достоинство?” - “В том, что он - человек духа”.

Таким образом, очень многие честные и даже опытные люди считают гением человека, который груб и жесток в обхождении, жизнь ведет распутную, сумасброден, заносчив, вздорен, легкомыслен, неблагодарен, черств, переменчив - может приласкать человека, а через минуту оскорбить его. И таков тот, кого сегодня носят на руках и кого я не раз имел счастье лицезреть. Впрочем, будь он другим, и он лишился бы всех своих почитателей. Стоит ему прославиться, и он начинает вести себя как придется. Половину времени он мрачен, угрюм и удручен - люди большого ума всегда витают в облаках; вторую же половину, напротив, чрезмерно буен - не весел, а именно буен. Вот единственное доказательство того, что он такой же, как и мы, представитель рода человеческого: своими собственными делами он пренебрегает точно так же, как и всем остальным <…>

1 В этом эссе развивается тема одного из очерков, напечатанных в студенческом журнале Берка “Реформатор”.

Истинный гений

Истинного гения нелегко отыскать - и столь же нелегко найти ему применение. Пригождается он лишь в особых ситуациях, в случаях крайней необходимости. В обычное время иметь с ним дело - тяжкое испытание, и лучше прибегать к услугам людей более заурядных.

Истинный гений проявляет себя только тогда, когда судьба ему не благоприятствует; во всех иных, более рядовых случаях ему приходится нелегко.

Лишь тот вправе называться гением, кто совершает великие дела дерзко и оригинально, посредством величайшего напряжения ума.

Чтобы доказать свою гениальность, одного великого дела, впрочем, недостаточно. Одного захвата Ля Рошели было бы мало для того, чтобы Ришелье прославился в веках. Истинный гений должен совершить не одно деяние, а несколько, и все они должны быть проникнуты единым помыслом.

Многие генералы хорошо обучены военному делу; удача также не раз оказывалась на их стороне. Однако лишь великому полководцу по силам разработать дерзкий и неожиданный план действий, который уму посредственному наверняка представится странным и необъяснимым, к тому же сопряженным с немалыми трудностями - и который вместе с тем окажется единственно верным. Тот, кто пользуется привычными методами, действует наподобие машины: мы знаем, как ей противостоять, видим, как она устроена; не ошибемся, сказав, каким явится ее следующий шаг, и если ей будет сопутствовать успех, то лишь по нашей собственной вине. Истинный же гений идет к цели таким путем, что о его замысле мы узнаем лишь в момент его осуществления.

Кажется, будто на карту гений поставил абсолютно все, будто риск его неоправдан, - и, однако ж, бьет он в самую точку, не обращая внимания на мелочи. Когда Ганнибал во главе своей доблестной армии дошел до середины Италии, Сципион бросил отечество на произвол судьбы и направил легионы прямо на Карфаген. Таков был его великий замысел, ничуть, впрочем, не уступавший немыслимому походу Ганнибала из Африки, через Испанию и Галлию, через Аппенины и Альпы - в Италию.

Приведем не менее яркий пример из времени более позд-него. Преследуя интересы Испании во Франции, герцог Парм-ский останавливает вошедшие в Нидерланды войска и расстается со своими дерзкими завоевательскими планами - pendent opera interrupta, minaeque murorum ingentes aequataque machine Coelo1.

1 “…прерваны все работы, и грозные стены

В их высоте поднебесной стоят неподвижной громадой”.

(Вергилий . Энеида. IV, 88-89. Перевод А.В. Артюшкова.)

Если Бог таков, каким мы его себе представляем, Он должен быть нашим Создателем.

Если Он наш Создатель - стало быть, между нами существует связь.

Если между нами существует связь, из этой связи возникает некоторое чувство долга, - ведь нельзя себе представить связь без взаимных обязательств.

Отношения между Богом и человеком таковы, что человек пользуется благодеянием Бога, но ответить благодеянием на благодеяние не может. Отношения между Богом и человеком таковы, что человек терпит зло, однако ни ответить Богу злом на зло, ни отвратить это зло не способен.

Из чего следует, что свой долг человек может исполнить не действием, а исключительно чувствами.

Когда нам делают добро, естественно воздавать хвалу.

Когда мы уповаем на то, что нам сделают добро, естественно молиться.

Когда мы страшимся зла, естественно отвратить его мольбой.

Такова основа религии.

Мы находимся в отношениях с другими людьми.

Мы можем добиться многого лишь с помощью других, таких же, как мы, существ.

Они, сходным образом, добиваются многого лишь с нашей помощью.

Мы любим этих людей, сочувствуем им.

Если мы рассчитываем на помощь, то должны оказывать ее и сами.

Если мы любим, то естественно делать добро тем, кого мы любим.

Отсюда благодеяние - это исполнение нашего долга перед такими же существами, как мы.

Такова основа морали.

Мораль вовсе не обязательно включает в себя религию, ибо касается лишь наших отношений с людьми.

Религия же обязательно включает в себя мораль, ибо отношение Бога, нашего общего Создателя, к нам точно такое же, как к другим людям.

Если Бог наделил нас обязательствами, стало быть, Ему угодно, чтобы мы эти обязательства выполняли.

Стало быть, моральные обязательства являются неотъемлемой частью религии.

Если Бог создал все сущее на земле, мы можем за это чтить Его, но не можем ни любить, ни бояться Его, ни надеяться на Него. Ибо для всех этих чувств нет никаких оснований.

Это сводит всякое поклонение Богу лишь к хвале и благодарности.

Благодарность обращена в прошлое: благодарность мы испытываем лишь за то, что уже сделано.

Надежда и страх - пружины всего, что есть в нас, ибо они обращены в будущее, - только в будущее устремлены все чаяния человечества. Из чего следует, что презреть Провидение значит презреть религию.

Аргументы против Провидения диктуются нашим разумом, который усматривает в деяниях Бога некий метод. Разумом, но никак не чувствами.

Наши чувства - в пользу Провидения, а никак не против него.

Все зависимые существа, если только они сознают свою зависимость, взывают к Всевышнему с просьбой о помощи.

Нет человека, который бы вел себя единообразно, так, будто миром управляет рок.

Обращаясь к Всевышнему, люди не могут допустить, что Он их не услышит; они не допускают, что у них могут быть чувства, не доходящие до цели.

Долг перед Божеством они соизмеряют со своими нуждами и чувствами, а не с отвлеченными размышлениями.

В первом случае они не могут обмануться, во втором - могут.

В первом случае мы апеллируем к своей собственной сущности, которую понимаем, во втором - к сущности Бога, постичь которую не в силах.

Отвлеченные и вполне конкретные размышления не являются и не должны являться основой наших обязательств, ибо в них отсутствует всякая определенность. Они весомы, когда совпадают с нашими собственными естественными чувствами, и легковесны, когда им противостоят.

Животным, чтобы добиться цели, не нужно знать Бога.

Человеку для достижения цели Бог необходим.

Человек, в отличие от животного, имеет некоторое представление о Боге.

Вот почему мы допускаем, что имеются и другие цели кроме наших собственных.

Человеку свойственно думать о бессмертии и желать его; он сознает, что подобные мысли и желания не могут быть беспричинны.

А потому он допускает, что может быть бессмертным.

Человек сознает, что у него есть обязательства и что исполнение этих обязательств угодно Богу, а угодить Богу означает обрести счастье.

Опыт, однако, подсказывает ему, что исполнение этих обязательств не принесет ему счастья при жизни, а следовательно, делает вывод он, исполнение обязательств принесет ему счастье после смерти; если же это так, что-то в нем должно пережить смерть.

Он видит, что подобная мысль благоприятствует выполнению всех его обязательств; мысль же противоположная выполнению обязательств не благоприятствует.

Он замечает, что подобная мысль совершенствует его сущность; мысль же противоположная низводит его до уровня низших существ.

Мысли, которые связывают его с ему подобными и с его Создателем и благодаря которым он становится лучше и счастливее, - в конечном счете оказываются верными. Подобные мысли не почерпнуты извне.

Если его душа переживет смерть, почему бы ей не жить вечно?

Если душа живет вечно, время, отведенное на жизнь, не столь существенно. А стало быть, и не заслуживает с нашей стороны особого внимания.

Мы не знаем, продлится ли наша связь с другими людьми после смерти.

Зато мы знаем, что наша связь с Богом должна продолжаться и после нашей смерти.

Мы знаем, следовательно, что наш долг перед Богом более значим, чем обязательства перед самими собой или другими людьми.

Естественно предположить: то, что занимает в иерархии обязательств первое место, определяет и все остальное.

Из чего естественным образом следует, что от исполнения нашего долга при жизни зависит наша судьба после смерти.

Не вызывает сомнений, что малая часть от целого должна служить целому, а не наоборот.

Из чего следует, что наши действия при жизни составляют основу для нашего будущего счастья или несчастья; что наши будущие страдания и радости задуманы как поощрение или наказание в зависимости от того, как исполняется наш долг при жизни.

А следовательно, эта жизнь - лишь подготовка к следующей.

Стало быть, не стоит заниматься делами, которые приводят нас к мысли о том, что есть только эта жизнь и нет никакой другой.

Стало быть, следует во многом себе отказывать, ибо, предаваясь удовольствиям, мы отвлекаемся от целей более существенных и наше стремление к достижению этих целей ослабляется.

Мы могли заметить, что страсти, возникающие от любви к себе, часто вступают в противоречие с теми обязательствами, которые возникают от нашей связи с другими людьми.

Но ограничение наших желаний - меньшее зло, чем потворство им во вред всем, кто нас окружает.

Таким образом, самоотречение становится вторым столпом морали.

Это самая существенная часть наших обязательств и самая трудная.

Если мы зависим от высшего существа, мы можем только Ему молиться; у нас ведь нет иных способов внятно выразить Ему свою зависимость, хотя Он уже достаточно осведомлен о наших потребностях и готов оказать нам помощь.

Если мы зависим от высшего существа, было бы разумно Ему довериться, хотя мы и не видим, какие цели Он своими действиями преследует. И то сказать, как иначе сохранить у людей добрую волю?

Если у нас есть основания полагать, что от Него поступила некая весть, мы должны в нее искренне поверить, пусть мы и не вполне понимаем суть этой вести. В противном случае мы теряем зависимость от высшего существа точно так же, как утратили бы связь с людьми, которым отказали в доверии.

Бог дал нам знать о Себе, и мы полагаем, что знание это представляет для нас некоторую ценность.

Нельзя, следовательно, исключить, что Он пожелает снабдить нас более обширными знаниями о Своей сути и о Своей воле.

Нельзя, сходным образом, исключить и того, что Он найдет подходящий способ нам эти знания передать.

Если Он намеревается передать нам эти знания, то лучшим доказательством подобного замысла станет такое проявление могущества, какое не оставит никаких сомнений: знания эти исходят от Бога; таким образом, мы будем знать, что Он существует и что Он - всемогущ и всеведущ.

Бог сделал людей орудием того добра, какое Он делает людям.

Сила людей - во взаимопомощи.

Знание людей - во взаимном наставлении.

Без веры человека в человека помощь и наставление бесполезны.

Таким образом, человеческое свидетельство является доказательством самым убедительным, о чем бы ни шла речь.

В том, что существует такой город, как Рим, мы сомневаемся меньше, чем в том, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов.

Убедительное свидетельство оставляет меньше сомнений, чем любое доказательство, даже самое убедительное.

Оно всего нагляднее, его всего легче постичь.

Если Бог свидетельствует о чем-то со всеми присущими Ему силой и убедительностью, мы обязаны этому поверить.

Если свидетельство это должно жить в веках, необходимы средства, чтобы продлить ему жизнь; должны быть люди, которые бы разносили по миру это свидетельство, и должны быть книги, которые бы это свидетельство увековечили.

Эти люди должны иметь отличительные черты, дабы все знали: именно они разносят по миру это учение.

Эти люди обязаны распространять учение, дабы знание о вечных истинах не зависело от чьей-то прихоти. Для этой цели и должно существовать общество.

Разрозненные политические наблюдения

1) Успех каждого человека в значительной мере зависит от того, что думают о нем другие. Честность, неподкупность более всего котируются в народе, способности - при дворе.

2) Красноречие имеет огромное влияние в народных государствах, сдержанность и благоразумие - в монархиях.

3) Политика невозможна без притворства. В республиках выгоднее всего simulatio; при дворе - dissimulatio1 <...>

6) Богатому монарху, если только он не скряга и не стяжатель, опасаться, как правило, нечего; монарх же, который беден, всегда находится в зависимости и почти всегда пользуется дурной славой… Если богатство корыстолюбивого монарха постоянно растет, про его корысть и алчность забывают. Алчность принято считать мудростью, мотовство - глупостью <...>

8) Частые военные суды приносят вред. Главнокомандующему следует прибегать к ним как можно реже. Строгость хороша в отношении солдат, но никак не офицеров и генералов. Ведь в результате страдает достоинство воинского звания, к тому же, чем чаще применяется подобное наказание, тем больше людей его заслуживают. Если генерал чего и боится, то только стыда <...>

10) Изящные рассуждения под стать запаху тонких вин, которые разрушают мозг и куда менее полезны, чем обычные вина, пусть и более грубые.

11) Ум, обуреваемый сомнениями, имеет то же действие на наш рассудок, что брожение на напитки: вначале их невозможно взять в рот, зато потом нельзя от них оторваться <...>

14) Тому, кто приходит просить о милости, не пристало ссылаться на свои заслуги и достоинства, ведь это означало бы, что милость проситель требует словно в уплату долга, долги же люди, как известно, отдавать не расположены. Справедливость как таковая не является высшей добродетелью для обеих сторон: тот, кто оказывает милость, благодарности не получает; тот же, кто милости удостаивается, вовсе не считает это милостью.

15) Молодые люди любят превозносить все хорошее и заглаживать все плохое. Вот почему многие из них не оправдывают ожиданий и становятся людьми самыми заурядными, ведь вначале им уделялось слишком много внимания, а потом - слишком мало.

16) Мне приходилось учиться в нескольких школах. Из полусотни учеников, мне запомнившихся, не было ни одного, кто бы проявил хотя бы минимальную способность к изучавшимся в школе предметам. Многим, однако, отлично удавались другие вещи. Как же мудро распорядилась Природа, что школьные предметы редко пригождаются в жизни. Вот почему те из нас противоречат Природе, кто дает деньги на бесчисленные школы и колледжи, дабы заставить людей учить то, что им или не дается, или же никогда не пригодится.

17) Очень немногие из тех, кто успевал в школе, преуспел в жизни. В то же время я что-то не припомню ни одного бездарного ученика, который бы прославился. Тот, кто хорошо делал свое дело, стал, как принято говорить, деловым человеком. Par neque supra 2.

Помню, как лорд Бат3 встретился в кофейне с простым, скромно одетым человеком, и, когда разговор зашел о школе, человек этот заметил:

Помните, милорд, как я делал за вас упражнения?

Еще бы, - сказал лорд Бат, - в классе ты успевал лучше меня. Зато в парламенте, Боб, я успеваю не хуже других.

К чести лорда Бата следует сказать, что и в школе учился он совсем неплохо.

1 Simulatio (лат .) - сочинять то, чего не существует; dissimulatio (лат .) - говорить неправду о том, что существует.

2 Par neque supra (лат .) - сокращение от: Par negotiis neque supra - буквально: соответствующий делам, но не сверх того, то есть деловой человек.

3 Томас Тинн, лорд Бат (1734 - 1796) - английский политик; в 1765 году вице-король Ирландии; государственный секретарь (1768-1770, 1775-1779).

Истинный джентльмен

Людям образованным не по душе, когда в понятии “истинный джентльмен” усматривают нечто вульгарное; поскольку к истинным джентльменам они относятся с безусловным уважением, им не нравится, когда это определение применяется к тем, чье поведение они не одобряют. А потому они решительно исключают из этой категории всех тех, кто, хоть и держится безукоризненно, но ведет легкомысленный образ жизни, и приходят к выводу, что “истинным джентльменом” вправе именоваться лишь человек во всех отношениях добродетельный.

Не будем оспаривать право света на точные характеристики тех или иных людей; меняя или подвергая сомнению общепринятые взгляды, установленные традицией, мы не расширяем границы познания, а лишь попусту тратим слова. Вместо этого попробуем разобраться, что собой представляют люди, которых принято называть “истинными джентльменами”, и постараемся установить, что же это понятие означает. Коль скоро слово “характер” слишком расплывчато, рассмотрим эту разновидность с самых разных сторон - быть может, это даст нам гораздо лучшее о ней представление.

Лучшие свои качества истинный джентльмен проявляет не в сфере практической, не в конкретных делах, а в легкой, непринужденной беседе, что бывает нечасто, ибо нет более сложных вещей на свете, чем непринужденность в поведении, в беседе и в сочинительстве. Впервые соприкоснувшись с истинным джентльменом в обществе, вы не сразу обратите на него внимание; чтобы нащупать его сильные стороны, вам, быть может, потребуется не одна беседа с ним, а несколько.

Знаниями он, прямо скажем, не обременен; все достоинства, коими он обладает, достались ему от природы. В его суждениях нет ничего заемного; для него высказывать здравые мысли ничуть не сложнее, чем дышать полной грудью. Вместе с тем невежей его не назовешь: книги он почитывает, однако к чтению относится пренебрежительно.

Острословие - не его сильная сторона. Впрочем, это качество вызывает у собеседников восхищение, но никак не уважение. Острословие быстро приедается; между ним и обычной, непритязательной беседой - дистанция столь велика, что острый ум мешает общему течению разговора, каковой ценится в обществе более всего и всем его участникам приятен в равной степени.

Точно так же не способен истинный джентльмен вызывать у собеседников смех, хотя некоторые его наблюдения не лишены остроумия. В его репликах сквозит подчас скрытая ирония. В своих высказываниях он избегает крайностей, собеседнику он почти никогда не противоречит, отпускает скептические замечания и сторонится серьезных тем: свое суждение он обязательно выскажет, но вдаваться в суть дела не будет. Вашу точку зрения он не станет оспаривать, но и вы, усомнившись в его правоте, мало чего добьетесь.

Чтобы быть принятым в обществе, человек не должен демонстрировать таланты, могущие вызвать зависть и, как следствие, всеобщую неловкость. Именно по этой причине поведение истинного джентльмена в обществе лишено всякого блеска. Его суждения редко запоминаются, а bons mots пересказываются. Его речь легка и непринужденна, но сильного впечатления не производит. Остроты в его речи нет, зато есть изобилие тончайших штрихов и оттенков, равно незаметных и неподражаемых. Вы, должно быть, обращали внимание на то, что в жизни какой-нибудь мудрец, ярый спорщик или же человек, кичащийся своими познаниями, всегда окружен большим числом поклонников. Иное дело в свете: там в подобных людях особой нужды нет. Люди знатные, в отличие от простых людей, не терпят, когда перед ними демонстрируют свое превосходство, тем более превосходство общепризнанное. В их представлении человек должен руководствоваться принципом учтивости, каковая нередко оборачивается вялостью и безжизненностью.

С точки зрения людей невзыскательных, синонимом учтивости является вежливость, умение пристойно себя вести. С точки же зрения людей утонченных, учтивость - это нечто совсем иное. В речи истинного джентльмена обращает на себя внимание лишь то, что она свободна и непринужденна. В его поведении есть определенного рода прямота и чистосердечие, каковые требуют от собеседника точно таких же прямоты и чистосердечия. На любезности и комплименты он скуп, ибо ничто так не сбивает с толку собеседника, как искренние заверения в дружбе; к тому же комплимент доставляет удовольствие лишь в том случае, если можешь ответить на него с умом.

Свободны и раскованны и язык, и поведение, да и внешний вид истинного джентльмена, чему могут позавидовать люди деловые и занятые, все те, кто относится к жизни всерьез. Подобной свободой он обязан в равной степени немалому достатку, светскому лоску и связям при дворе.

Праздность - основная черта его характера. Прилежание, бережливость, забота о будущем - добродетели людей деловых, основательных; их сдержанность и добропорядочность не имеют ничего общего с отменным настроением и непринужденностью, столь свойственными истинному джентльмену.

Легкомысленный образ жизни также ему присущ. Вместе с тем истинный джентльмен - повеса, но никак не распутник; он человек светский, не больше и не меньше. Доблестным воином или верным возлюбленным его не назовешь; его отличают недобросовестность в делах и приличия на словах. Пьянство ему отвратительно, однако изысканных блюд он не гнушается. Его можно обвинить в чрезмерном увлечении азартными играми, вместе с тем ему никак не откажешь в отменной выдержке при проигрыше.

В его рассуждениях нет и намека на тщеславие, однако собеседник наблюдательный разглядит за его приветливостью и любезностью непомерную гордыню.

Истинный джентльмен никогда не бывает преданным другом; давно уже замечено, что человек добропорядочный и обстоятельный в обществе испытывает стеснение. Напротив, именно в обществе, а не в отношениях с другом, отцом, родственником или же с близкими людьми истинный джентльмен чувствует себя в своей тарелке. Французы подают всему миру пример светского лоска; и то сказать, нигде так не чтят светских сборищ и так не пренебрегают уединением, как во Франции. Истинному джентльмену не свойственны нежность, а также то, что принято называть добросердечием; сочувствие к ближнему, помощь неудачнику - все это лишь способствует, по мнению истинного джентльмена, развитию хандры и разлитию желчи.

Если человек вы робкий, вам ни за что не стать истинным джентльменом. Однако, коль скоро истинный джентльмен более всего боится обвинений в поведении нарочитом, показном, то важно не только отличаться дерзостью, но и уметь скрывать ее. Наглости и грубости истинный джентльмен должен противопоставить самообладание, в основе которого лежит уверенность в себе и в своих силах. Вести себя он может по своему усмотрению, но избегать лицемерия, с каким расхваливает картину ушлый перекупщик или же пылкий ценитель живописи, он должен любой ценой. Истинный джентльмен идет по жизни с беспримерной безмятежностью. Он всеми признан и уважаем; его расположения ищут, к нему прекрасно относятся - но по-настоящему не любят.

Тут, впрочем, я, может быть, ошибаюсь, ибо в отношении к истинному джентльмену проявляются все признаки любви, кроме тех, что возникают между близкими людьми, которые не считают нужным сдерживать свои чувства.

Очень может быть, что этого персонажа вы никогда не встретите. Мне же иногда приходилось видеть нечто подобное. Во всяком случае, если вы хотите прослыть безупречным джентльменом, то должны обладать всеми перечисленными качествами. Безупречным джентльменом, а не безупречным человеком, ибо у этого господина немало недостатков. Впрочем, без этих недостатков он не был бы столь привлекателен.

Здравомыслящий человек

Тот, кого я задумал описать, - не мудрец времен стоиков и уж тем более не тот, кто в Священном писании “умудрит тебя во спасение”1. Это самый обыкновенный здравомыслящий человек, из тех, кто избрал себе цель в жизни и упорно, настойчиво ее добивается. Казалось бы, к вышесказанному прибавить нечего - разве что превозносить осмотрительность и усердие. Я, однако, придерживаюсь иной точки зрения. Все то, что на первый взгляд всецело зависит от разума и рассудительности, всегда некоторым образом связано и с нашими чувствами; больше того: сами по себе разум и рассудительность зависят если не по сути, то, по крайней мере, по своим особенностям от наших природных качеств, от склада ума и темперамента. Здравомыслие, иными словами, - это не только здравый смысл, но и - в не меньшей степени - особый способ чувствования и понимания.

У здравомыслящего человека, впрочем, лишь две страсти: корыстолюбие и честолюбие; все остальные поглощаются этими двумя и если и возникают, то лишь для удовлетворения двух основных.

Когда здравомыслящий человек ставит перед собой какую-то цель, он ни на минуту не упускает ее из виду, не жерт-вует ею ради чего-то незначительного, сулящего сиюминут-ное удовольствие. Слабые умы не в состоянии сосредоточиться на одном предмете. Занятие это очень скоро приедается, и, хотя полностью отказаться от поставленной задачи им не хочется, они то и дело отвлекаются на что-то другое, вследствие чего оказываются еще дальше от цели, чем в начале пути.

Всю жизнь они живут, лишая себя удовольствий и ущемляя собственные интересы, и в могилу ложатся измученными, недовольными собой, безутешными. Жизнь же человека здравомыслящего целиком посвящена одной цели. Он знает - все иметь невозможно, а потому удовольствия предпочитает спокойные и постоянные. Он никогда не доверяется случаю и готов пожертвовать жизнью, лишь бы не жить как придется. Всякий день для него - не более чем шаг к следующему, каждый год - следующая ступень идущей вверх лестницы к будущим успехам. Нельзя сказать, впрочем, чтобы успехи и деньги не доставляли ему радости; однако один успех лишь подталкивает его к другому, и удовлетворение, какое он испытывает от очередного успеха, в том и состоит, что успех этот - залог дальнейших удач на жизненном пути.

Ему не откажешь в смелости, и немалой; он уяснил себе, что жизнь без цели - не жизнь, а потому ради цели всегда ставит жизнь на карту, а порой - и саму цель ради цели еще большей. Однако смелость эта не бесшабашна, она всегда продуманна, взвешенна. Он не сделает ни одного необдуманного шага, но если уж сделал, назад, вопреки любым опасностям, не повернет. Поступь у него не быстрая, но твердая и уверенная. Жизненное пространство он завоевывает не так быстро, как те, что спешат преуспеть, но, завоевав, не отдаст ни пяди. Его считают удачливым, и он действительно удачлив. Шансы у всех людей примерно равны, но использовать их может лишь тот, кто последователен и целеустремлен. Неожиданности случаются с ним не реже, чем с другими, но он знает, когда они происходят, и понимает, как использовать их в своих интересах. Кругозор у него не широк, но на отсутствие сообразительности он не жалуется; больше того, чем эже его кругозор, тем он сообразительней. Богатым воображением, оригинальностью он также не отличается, а потому его действия вызывают скорее одобрение, чем восхищение.

Честолюбие - страсть мелкая, ее легко подавить, но для честолюбца она пагубна; многого страсть эта не добьется, ибо ни от чего не отказывается и живет исключительно сегодняшним днем. Ее аппетит быстро насыщается, но столь же быстро возникает вновь. Нередко досконально продуманный план расстраивается оттого, что честолюбцу необходимо не только добиться цели, но и блеснуть при этом умом; человек же здравомыслящий гораздо выше подобных амбиций, из-за которых он может оказаться во власти последнего дурака; вместе с тем он прекрасно знает себе цену, больше того, он - гордец; гордыня вызывает презрение, только если гордец человек откровенно слабый, - слабые же люди собой гордятся редко. Он делает все от него зависящее, чтобы не вызывать презрение, однако точно так же сторонится и восхищения; ему требуется не восхищение, а почитание, и он упорно добивается почитания, из коего стремится извлечь выгоду. Сам же он никем не восхищается, мало кого почитает, а те немногие, к кому он относится с почтением, вызывают у него постоянный страх. С наибольшим презрением относится он к людям добропорядочным и не слишком способным, а также к людям утонченным, которые отличаются опрометчивостью и в этом мире не преуспели. Он знает: одна неудача, если с ней смириться, влечет за собой другую; человек гордый, он тяжело переносит неудачи и отличается постоянством, позволяющим не отступать от принятых решений. Вот почему, если он задумал ото-мстить, месть его будет продуманной, неотвратимой и сокрушительной. Впрочем, он не только безжалостный мститель, но и верный друг: обратитесь к нему с просьбой - и он вас не подведет. Он не забывает добра - а это уже немало. И друзей тоже - в том, по крайней мере, смысле, что знает, чем они могут ему пригодиться. Выбирая себе друзей, он мало печется об их душевных или моральных качествах; однако, выбрав друга, от него не отступится, какими бы пороками тот ни страдал. Ему давно и хорошо известно: безупречных людей на свете не бывает. Ему претит не порок, а глупость, но коль скоро к своим друзьям он относится без особого почтения, он готов простить им даже глупость. Если же он все-таки изменит своим дружеским чувствам, бывшему другу несдобровать.

Он не красноречив, но заставить себя слушать умеет - ни один человек на свете ни разу не слышал от него ни одного необдуманного, пустопорожнего слова. Кажется, будто в его словах заключено больше, чем он хотел сказать; говорит он с расстановкой, раздумчиво и в своих рассуждениях больше полагается на жизненный опыт, чем на отвлеченные идеи. Прослыть он стремится не столько человеком приятным, сколько находчивым и дальновидным, человеком дела, а не фразы. Он ничего не принимает на веру, и каждый прожитый им день убеждает его в том, насколько он прав. С людьми вероломными и преданными ведет он себя с равной настороженностью, ибо считает, что и преданный человек преследует свои интересы. Его основное предубеждение в том и состоит, что люди, все без исключения, себе на уме. По-настоящему он верит только самому себе, чем, впрочем, нередко себе вредит.

В нем нет мягкости, податливости человека добродушного; по природе своей он суров, жестокосерд и непреклонен. Человек для него ничего собой не представляет, если его смерть не более способствует ведению дел, чем жизнь. В то же время его не обвинишь в жестокости или кровожадности, ведь он никогда не сделает ничего лишнего. В ярость впадает он редко.

Отсутствие в нем религиозного чувства я объясняю суровостью, непреклонностью его нрава. Его нелегко растрогать, по природе своей он нечувствителен и недоверчив. К тому же он горд и склонен отвергать все, что представляется ему ничтожным или же принимается на веру ничтожными людьми. Он судит обо всем так, как принято судить в свете, и всегда готов заподозрить ближнего в злом умысле или лицемерии. В том же духе рассматривает он и религию, каковую чтит и презирает одновременно. Вместе с тем он вовсе не стремится к сомнительной репутации ниспровергателя веры. Его чувства к религии, не скрывай он их столь тщательно, точнее всего было бы определить словом “безразличие”.

В качестве собеседника он не так уж плох, однако смех его, как правило, сух и язвителен. К человечеству он привязан не более чем к деловому партнеру; нет человека, который бы вызывал у него любовь или ненависть. Собравшись жениться, он неизменно делает правильный выбор, ибо выбирает умом, а не сердцем. Он ценит семейные отношения и достаток и не пренебрегает теми качествами, которые сделают его супругу полезным и приятным спутником жизни. Со своей стороны, он также будет ей хорошим мужем, но много внимания уделять ей не станет. Когда же она отправится к праотцам, он, несомненно, испытает чувство утраты, каковое, впрочем, не помешает ему поразмыслить над тем, что теперь, с отсутствием вдовьей доли наследства, его старший сын вправе рассчитывать на партию более выгодную.

Его дети хорошо воспитанны и образованны; он делает все от него зависящее, чтобы они преуспели. Они не только не являются для него бременем, но и служат удовлетворению его тщеславия. Способствуя их продвижению, он тем самым способствует росту своей значимости в обществе.

Он верен своей партии и полезен ей; он делает карьеру, но не прислуживается. Дело, коим он занимается, не страдает от его бесчестия и не приходит в негодность от его бездарности. В то же время сверхприбыльным оно не становится и переходит к его преемнику в том же состоянии, каким было до него. Он не постесняется ввязаться в любое, даже самое сомнительное дело, в то же время все новое, оригинальное покажется ему рискованным и ненадежным.

Оттого что он никому не причиняет зла по мелочам, ни у кого не вызывает раздражения мелкими обидами и придирками, ни с кем не соперничает ни в успехах, ни в удовольствиях, многим оказывает услуги, не забывая при этом про собственные интересы, наказывает тех, кто попытался встать у него на пути, добросовестен и справедлив, когда сочтет это целесообразным (а случается это не часто), - человеком он считается весьма дельным. Примерный отец и надежный деловой партнер, человек не капризный и не желчный - он олицетворяет собой добронравие и доброжелательность. Прожив благополучную жизнь, вызывая уважение, страх, лесть, а порой и зависть, ненавидимый лишь немногими, да и то скрытно, стараясь жить в соответствии с общепринятыми правилами, к коим он всегда стремился приладиться, он, наконец, умира-
ет; его вскрывают, бальзамируют и хоронят. Отныне он не более чем памятник - своему роду, своей службе и своим связям.

1 “Притом же ты из детства знаешь священные писания, которые могут умудрить тебя во спасение верою во Христа Иисуса” (Второе послание Апостола Павла к Тимофею: 3, 15).

Хороший человек

В представлении физиолога все люди делятся на меланхоликов, холериков, флегматиков и сангвиников, однако в природе едва ли найдется хотя бы один человек, который был бы только меланхоликом или только сангвиником. Если бы передо мной стояла задача описать человека непреклонного, не имея в виду никого конкретно, каждая черточка на его лице должна была бы выражать стойкость и непреклонность, и ничего больше. Окажись я, напротив, перед необходимостью написать портрет определенного человека, в чьем характере преобладает непреклонность, я обязан был бы изобразить все его черты, пусть бы даже они и противоречили преобладающей. Чтобы портрет благоразумного или хорошего человека не выглядел абстрактным и невыразительным, изобразить этот портрет следует во всем многообразии его черт.

Хороший человек отличается прежде всего природной добротой, без которой дружеские чувства и добрые дела остаются качествами умозрительными. Хороший человек скорее благожелателен, чем справедлив; его отличает не столько стремление любой ценой избегать дурных поступков, сколько желание совершать хорошие. В своих действиях он руководствуется скорее душевными порывами, отличающимися неизменным великодушием, нежели правилами казуистики. В его рассуждениях о нравственности может не хватать логики, зато чувства его всегда чисты; его жизнь отличается скорее величием, удалью, широтой, чем безупречной правильностью, за что люди педантичные и здравомыслящие его и не любят.

Его мысли поражают тонкостью и благородством, воображение - живостью, энергией, мощью и безоглядностью; оно подчиняет себе разум, который, вместо того чтобы воображение ограничивать, с готовностью вступает с ним в сговор.

И это накладывает отпечаток на все поступки хорошего человека, каковые отличаются добросердечием, непосредственностью и искренностью, воздействующими более на наши чувства, нежели на ум.

Непосредственность - наиболее заметная черта хорошего человека. В самом деле, как может тот, кто всей душой стремится любить ближнего, служить и угождать всем вокруг, - прикидывать и взвешивать, когда стоит пойти на попятную, а когда разумнее настоять на своем? Ум, столь богатый добротой и расположением к людям, бережливостью не отличается.

Покладистый, мягкий, наивный, он подвергается нападению со всех сторон; его обводит вокруг пальца мошенничество, одолевает назойливость, стремится разжалобить нужда. Из его сильных сторон окружающие извлекают пользу, из слабых - выгоду.

В характере хорошего человека нет ничего, что бы уводило его от веры, - в нем отсутствуют жестокость, бесчувственность, гордыня. Вместе с тем его религиозное чувство целиком состоит из любви и, по правде говоря, не столько удерживает его от совершения дурного поступка, сколько вдохновляет, воодушевляет, когда действия не расходятся с естественными склонностями. Он предан друзьям, испытывает к ним теплые, даже пылкие чувства, однако постоянством не отличается и за собой это знает.

Хорошему человеку претит тщеславие, и ему невдомек, что оно за ним водится. Тем не менее это так, он тщеславен, и даже очень, а поскольку никакими ухищрениями, дабы эту страсть скрыть, не пользуется, в глаза она бросается первому встречному. Не подозревая, что он тщеславен, хороший человек не принимает никаких мер, чтобы удовлетворить свое тщеславие, а потому, делая все, чтобы заслужить похвалу, он удостаивается ее крайне редко.

Человек уравновешенный, тот, что не идет на поводу у страстей и низменных желаний, живет по средствам, со всеми любезен и никому не делает вреда; тот, кто, отличаясь редким благородством, довольствуется лишь именем честного человека; тот, у кого милосердие не вступает в противоречие с бережливостью, - такой человек всем нравится и не имеет на свете ни одного врага. Я же ни разу не встречал хорошего человека, у которого не было бы множества ничем не спровоцированных, а потому совершенно непримиримых врагов. И то сказать, человека, которого вы против себя настроили, можно успокоить - но какие, скажите, средства понадобятся, чтобы умиротворить того, кто ненавидит вас за ваше желание сделать ему добро?!

Зависть - чувство властное, и испытываем мы его в гораздо большей мере по отношению к достатку, коего добилась добродетель, нежели по отношению к торжествующему пороку. Верно, мошенник может вызывать у нас гнев; но утешает нас хотя бы то, что высокого положения он добился незаслуженно. Когда же успеха добивается хороший человек, зависть наша безутешна: для ярости причин нет, мы сознаем, что его успех заслужен, - и завидуем ему оттого вдвое больше.

Если плохой человек по случайности совершает доброе дело, мы удивлены и начинаем подозревать, что в действительности он не так уж плох… Если же совершает ошибку хороший человек, мы, со свойственным нам лицемерием, склонны поставить его доброту под сомнение.

Нужно кому-то услужить? Кого-то выдвинуть? Проходимец для этого фигура самая подходящая. Я склоняюсь к мысли, что столь высокого о нем мнения мы придерживаемся по той простой причине, что испытываем перед ним страх. Хорошего же человека бояться нечего - нечего, следовательно, и превозносить. В его пользу не выскажется никто. Кто же в самом деле сочтет нужным отстаивать его интересы, если сам он нисколько о них не печется?

Жизнь хорошего человека - постоянная сатира на человечество, свидетельство нашей зависти, злобы, неблагодарности.

В отличие от негодяя, хороший человек, это богоподобное, добросердечное существо, находится всецело во власти обстоятельств. А потому он вынужден тратить больше, чем может себе позволить, брать в долг больше, чем будет в состоянии вернуть, и обещать больше того, что готов сделать, из-за чего нам он часто представляется не добрым, не справедливым и не великодушным.

Он оказывает помощь тем, кому без него не обойтись. Он несчастлив, когда имеет дело с несчастливыми, и теряет всякое представление об учтивости, ибо чтит не тех, кого чтит свет…

Где же его друзья, когда его подстерегают несчастья? Но ведь друзья у него такие же, как и он сам, - да и много ли их? Не успевает с ним что-то стрястись, как все вокруг принимаются обвинять его в опрометчивости. Люди великодушные, то есть юные и беспечные, жалеют его и сочувствуют ему, - но что понимают в жалости молодые и беспечные? Брошенный всеми, он рискует стать мизантропом. Так скисает и превращается в уксус даже самое хорошее вино. Кончается тем, что, устав от мира, разочаровавшись в жизни, он ищет иных утешений. Пересаженный из отринувшей его почвы туда, где его лучше понимают и ценят, он, в конце концов, умирает, и только тогда свет, наконец, оценивает его по достоинству. Теперь следы его доброты видны всюду, ей везде отдают должное. Покойному прощают даже его злоключения, и даже себялюбцы чувствуют, что понесли утрату.

Может показаться, что слабость и опрометчивость, приписываемые мною такому человеку, с его безупречным образом не сочетаются. Сочетаются, и даже очень. Мне ни разу не приходилось видеть ни одного хорошего человека, который не был бы в высшей степени опрометчив. Когда про кого-то говорят, что он осмотрителен, каким он нам видится? Не представляется ли он нам человеком, сохраняющим свое лицо, стоящим на страже своих интересов, заботящимся о своей репутации? Что в этом портрете бросается в глаза? В первую очередь забота о себе. Будет ли он с той же осмотрительностью заботиться о другом? В любом случае, гораздо меньше, чем о себе. Хороший же человек, напротив, будет думать о том, чтобы сделать добро другому, а вовсе не о том, не обратится ли доброе деяние против него самого.

Если вдуматься, чувство, с которым мы беремся за какое-то важное дело, всегда сильнее разума. А потому осмотрительность или неосмотрительность не есть большее или меньшее проявление разума; наша осмотрительность зависит от того, какое чувство мы при этом испытываем. Если человека охватывает себялюбивое чувство - к примеру, алчность или тще-славие, - оно выйдет за пределы разумного точно так же, как и самое безоглядное человеколюбие. И тем не менее люди, охваченные этим чувством, каким бы сильным оно ни было, действуют, как правило, с завидной осмотрительностью.

И еще одно замечание. В действительности, себялюбивое чувство всегда находится под присмотром здравого смысла, который ему благоволит. Когда же совершается добрый поступок, наш разум всегда оказывает сопротивление порыву великодушия, без которого истинно добрый поступок невозможен.

Вступительная статья, примечания
и перевод с английского А. Ливерганта.

1 Адресат этого шуточного письма - сэр Джеймс Лоутер (?-1755), про которого в журнале “Джентльменз мэгэзин” говорилось, что это “самый богатый простолюдин в Великобритании, чье состояние приближается к миллиону”.

Главный теоретический труд Эдмунда Берка «Размышления о рево­люции во Франции и происходящем в определенных обществах в Анг­лии в связи с этим событием» был опубликован впервые в 1790 году, через год после падения Бастилии и провозглашения новой конститу­ции, но еще до ликвидации монархии, начала войны и развязывания террора. С этой работы, по существу, начались фундаментальные поли­тические споры о смысле и значении Французской революции и провоз­глашенных ею принципах, продолжающиеся по сей день.

Эдмунд Берк выступил в роли убежденного критика тех тенденций, которые выявились в ходе революции, увидев в них семена, обещающие со временем дать совсем не те всходы, на которые рассчитывали их сея-

тели, опасные, с его точки зрения, не только для французского, но и для британского общества.

Политическая теория Берка базируется на трех принципах: истории, интерпретации общества и преемственности. Берк считал, что человече­ство может реализовать себя только в истории, и только через институ­ты, выдержавшие проверку временем. Это связано у него с весьма оп­ределенным подходом к человеку. Осознавая моральную неустойчи­вость, злобность и невежество в природе человека, он верил в необхо­димость дисциплинирующего воздействия упорядоченного общества ради высвобождения лучших сторон человеческой личности и ограни­чения худших.

«Человек - наиболее немудрое и одновременно наиболее мудрое суще­ство. Индивид глуп. Масса, в момент, когда действует необдуманно, глупа; но род мудр и, когда этому дается время, как род он почти всегда действует правильно» 1 .

Общество, поэтому, может быть лишь историческим продуктом, ре­зультатом медленного, естественного роста: органическое единство со своим характером, в котором находится место и для патриотизма, и для морали, и для религии. Оно же одновременно диктует кодекс поведе­ния, направленного как против эксцессов индивидуализма, так и против тиранов. Ибо для Берка неограниченный индивидуализм, равно как и политическая тирания, проистекают из одного источника - произволь­ного поведения, разрушающего традиции и обычаи. Традиция - соб­ранная история обычаев, предрассудков и мудрости - единственно разумное средство достижения справедливости. Вопреки идеям Про­свещения, полемизируя с ними, Берк противопоставлял традицию разу­му, возвышая ее над ним. Ибо для него следовать традиции - значит действовать в соответствии с вековой мудростью рода, самой природой, воплощенной в традиции. Поэтому и политику он также интерпретиро­вал не как следствие глубоких размышлений, а прежде всего как

«счастливое последствие следования природе, которая является мудро­стью без рефлексии и стоит выше рефлексии» 2 .

Для идеологизированного реформатора, который действует ради достижения абстрактной справедливости так, как будто можно пренеб­речь человеческой природой и существующим обществом, Берк не на­ходит иных чувств, кроме презрения. Он не понимает, как человек мо-

1 Вшке Е. The Works. 16 Volumes. London: Rivington Publishers. 1803-1827. Vol. 10. P. 96-97.

2 Burke E. Op. cit. Vol. 11. P. 307.

жет довести до такого уровня самонадеянности, чтобы рассматривать собственную страну как чистый лист бумаги (tabula rasa), на котором можно писать все, что вздумается. Только преемственность, наследие прошлого, как индивидуальное, так и коллективное, остаются стабили­зирующими факторами в обществе. Для него идея наследия предопре­деляет принцип консервации, сохранения, а также принцип трансмис­сии, отнюдь не исключая принципа совершенствования. Неудивительно поэтому, что в разрушении «старого порядка» во Франции, Берк увидел зародыши грабежей и анархии, а в провозглашении политическими ин­теллектуалами абстрактных прав человека - отблески грядущего кро­вопролития и тирании. Одна из его фраз в этой связи даже стала «кры­латой»:

«В рощах их Академии в конце каждой аллеи виднеется висилица» 3 .

Позднее именно традиционализм Берка предопределил его роль в консервативном Пантеоне.

Воплощением традиции для Берка являются, прежде всего, англий­ская конституция, выдержавшая испытание временем. В стереотипном образе посленьютоновской научной эпохи английская конституция вы­глядела как сложная машина, включающая различные системы контро­ля и противовесов, чье взаимодействие создавало постоянное равнове­сие сил. В этой тонкой, сбалансированной конструкции, с точки зрения Берка, лежал секрет сочетания свободы и порядка, вызывавшее восхи­щение Монтескье. Правление поэтому рассматривалось в механистиче­ском ключе - требовались честные и квалифицированные политики-инженеры, которые должны были обеспечивать бесперебойную работу машины. Главная их задача заключалась в сохранении равновесия и впредь. Подобно садовникам, они должны были пестовать вечно зеле­ное дерево конституции, осторожно удаляя засохшие побеги. Иными словами, принцип эволюции должен был сочетаться с принципом со­хранения.

Английская (неписаная) и Американская (писаная) конституции - примеры представлений Берка о хорошем правлении. По мере того, как проходит время, все труднее и труднее изменить основные принципы, содержащиеся в них, из-за презумпции существующих институтов, ибо вес времени и опыта последовательно вновь и вновь восстанавливают мудрость, заложенную в них изначально. Еще в 1782 году в одной из своих речей Берк говорил:

3 The Conservatives. A History from their Origin. Penguin: Harmondsworth, 1969. P. 11.

«...наша конституция - это предписывающая конституция, чей единст­венный авторитет заложен в том, что она существует длительное время, вне зависимости от разума... У нее есть еще одно основание для автори­тета в устройстве человеческого разума, в презумпции. Именно пре­зумпции в пользу любой схемы правления по сравнению с любым неис­пытанным проектом, того факта, что нация существовала и процветала при ней... Нация - это не просто идея местного значения и одномо­ментное объединение индивидов, а идея преемственности, которая про­стирается во времени, в массе и в пространстве. И это не выбор одного дня, беспорядочный и легкомысленный, а преднамеренный отбор веков и поколений, - это Конституция, созданная тем, что в десять тысяч раз лучше, чем выбор......» 4

БЁРК, Эдмунд (1729-1797) - родоначальник современного консерватизма, английский политический деятель. В течение почти тридцати лет был членом английского Парламента. Его политическое учение появилось в результате исследования Великой Французской революции 1789 года, ярым противни­ком которой он был.

Подобная логика рассуждений, вполне естественно, привела Берка к резкому осуждению попыток французов «сделать» Конституцию, по­скольку считал эту задачу невыполнимой. Конституции, с его точки зрения, требуют времени для формирования, развития и роста - они не могут быть составлены за одну ночь. В противном случае их содержа­ние и имеющаяся политическая реальность будут сосуществовать в раз­ных измерениях, а писаная Конституция неизбежно превратится в пус­тую бумагу.

Концепции конституции и государства - центральные в политиче­ской теории Берка. Он выступал за сильное, централизованное правле­ние и поэтому подверг резкой критике федеральное административное устройство, одобренное Французской Национальной ассамблеей (позд­нее переименованной в Конституционную ассамблею), установленной революцией 1789 года. С его точки зрения, федеративный тип устрой­ства расчленяет нацию и делает невозможным управление ею как еди­ным «телом».

Общество - это организм, оно упорядочено и иерархично по при­роде своей. Берк понимал общество как нечто большее, чем простую сумму индивидов. По мнению Берка, гоударство и естественные права человека являются взаимоисключающими понятиями. Естественные права могли существовать лишь в естественном состоянии, когда еще не было ни государства, ни общества.

4 Burke E. Op. cit. Vol. 10. P. 96-97.

«В состоянии грубой природы не существует такого понятия как народ. Некое число людей само по себе не обладает коллективистским потен­циалом. Идея народа - это идея корпорации» 5 .

Люди формируют гражданское общество не для того, чтобы защи­тить свои права. Как и Томас Гоббс, Берк считал, что индивиды, соеди­няясь в гражданское общество, отказываются от своих прав. Органици-стская аналогия, использованная Берком в отношении государства и общества, лежит также в основе рассуждений теоретиков неоконсерва­тизма. Так, Роджер Скрутон (с творчеством которого мы познакомимся в следующем параграфе) повторяет ее, утверждая, что «государство не машина, а организм, более того, личность...» 6 . По мнению многих со­временных исследователей консерватизма, органицизм - одна из важ­нейших черт, имплицитно присущих консерватизму как идейно-политическому течению.

Как и другие политические мыслители его времени, Берк рассматри­вал общество как своего рода агрегат, в основе которого лежит перво­начальный «общественный договор».

«Общество действительно является договором.... На него следует смот­реть с одной оговоркой, поскольку оно не является партнерством в ве­щах, подчиненных только животному существованию. Оно - партнер­ство во всех науках, партнерство во всех искусствах, партнерство во всех добродетелях, партнерство во всех совершенствах. Поскольку цели такого партнерства не могут быть достигнуты во многих поколениях, то оно становится партнерством не только среди тех, кто живет, но и меж­ду теми, кто жил, умер и кому еще предстоит родиться. Каждый договор каждого конкретного государства есть не что иное, как статьи великого первозданного договора вечного общества, увязывающего высшую и низшую природу, видимый и невидимый мир в соответствии с зафикси­рованным договором, санкционированным нерушимой клятвой, которая удерживает всю физическую и моральную природу на назначенном ей

Берк, как представляется, в целом был готов признать, что француз­ские революционеры смогут преуспеть в создании правительства и даже в обеспечении определенной степени свободы для своих граждан, но он настаивал на том, что их методы делают их неспособными гарантиро­вать ускользающую необходимость гражданского общества - свобод­ное правление.

5 Burke E. Reflections.... P. 142.

6 Scruton R. The Meaning of Conservatism. Harmondsworth: Penguin, 1980. P. 50.

7 Burke E. Reflections. P. 194-195.

«Создание правительства не требует большой осторожности. Установи­те местонахождение власти, обучите повиновению - и дело сделано. Дать свободу и того легче. Нет необходимости указывать путь, нужно лишь ослабить вожжи. Но сформировать свободное правительство, т.е. примирить друг с другом противоположные элементы свободы и огра­ничения в совместной работе, требует долгих размышлений, глубокого понимания, дальновидности, сильного и объединенного разума. Этого нет у тех, кто возглавляет Национальную ассамблею» 8 .

Таким образом, свобода для Берка - продукт социального порядка и социальной дисциплины, более того, свободы и ограничение неразде­лимы. Большая степень свободы необходима для полного раскрытия человеческого духа, но это должна быть свобода, естественным образом вытекающая из хорошо организованного общества. Никакие правитель­ственные декреты или доктринальные предписания не могут удовлетво­рительно очертить границы человеческой деятельности или прогресса цивилизации. Природа человека сложна, общества - еще сложнее, и поэтому никакая простая диспозиция власти, ее директивы или направ­ляющая деятельность не соответствует человеческой натуре.

Хотя Берк и отрицал естественное право, он, тем не менее, полагал, что современные люди, рождающиеся в гражданском обществе, уже обладают определенными унаследованными правами.

«Люди имеют право жить при... правлении (законов - Л.Т.); они имеют право на справедливость.... Они обладают правом на продукты про­мышленности и на средства, которые делают производство полезным. Они обладают правом на приобретения своих родителей, на питание и содержание своих отпрысков. .. .То, что каждый человек может делать в отдельности, не опираясь на других, он имеет право делать для себя сам; и у него есть право на справедливую долю того, что все общество, со всеми его сочетаниями навыков и сил, может сделать для него. В этом партнерстве все люди обладают равными правами, но не на равную до­лю. Тот, у кого есть пять шиллингов в этом партнерстве, имеет на них те же права, что и тот, кто владеет большей долей в пятьсот фунтов. Но у него нет права на равные дивиденды от общей продукции» 9 .

Аналогичным образом, не все имеют равные права и на пользование властью.

Таким образом, Берк-буржуа полностью совпадает с Берком-консерватором. К моменту начала его политической карьеры англий­ское общество было уже обществом капиталистическим. Поэтому то, что Берк понимал под традиционным, здоровым обществом - это как

8 Ibid. P. 373-374.

9 Burke E. Op. cit. P. 149-150.

раз господство капиталистических отношений. На примере Берка ясно видно, что индивидуалистический либерализм легко совмещается с консерватизмом, поскольку последний принимает в качестве бесспор­ного положение о наличии капиталистического рынка как основы здо­рового общества.

Когда Берк утверждает, что любит «мужественную, моральную, ре­гулируемую свободу» не меньше, чем любой сторонник Французской революции, он имеет в виду именно это. Но в чем его идеи принципи­ально расходятся с идеями французских революционеров, так это в том, что права человека не могут и не должны вытекать из абстрактных рас­суждений. Здесь он вновь приходит в противоречие с постулатом Про­свещения, что разум освободит человека. По его мнению, права челове­ка могут быть обеспечены только в условиях защищенной среды хоро­шо организованного гражданского общества. Правление столь же важ­но, как и свобода, поскольку без стабильного правительства истинная свобода не может существовать.

«Но я не могу встать на позиции восхваления и обвинения чего-то, что связано с человеческой деятельностью и человеческими интересами, со­гласиться с простым взглядом на объект, когда он освобожден от всех отношений, во всей обнаженности и одиночестве метафизической абст­ракции. Условия (которые ничего не значат для некоторых джентльме­нов) придают в действительности каждому политическому принципу различающие их цвета и эффект обособленности. Условия - это то, что делает любую гражданскую или политическую схему или выгодной, или

гибельной для человечества__

Поэтому я воздержусь от поздравлений в связи с новой свободой во Франции до тех пор, пока я не узнаю, как она связывается с правлением, общественной силой, с дисциплиной и повиновением армии, с эффек­тивным сбором и хорошим распределением доходов, с моралью и рели­гией, с надежностью собственности, с миром и порядком, с граждански­ми и социальными нравами. Все это (в своем роде) также хорошие вещи, но без них свобода является благом до тех пор, пока она продолжается, а долго вряд ли она сохранится» 10 .

Берк уделил внимание также проблеме наилучшей, с его точки зре­ния, формы правления. Французская модель, очевидно, вызывала у него большое сомнение. В момент написания «Размышлений о революции во Франции»... там шел процесс разрушения абсолютной монархии и соз­дания новой, демократической системы правления. Берк был настроен весьма критично в отношении происходящего, но не следует считать его позицию однозначно негативной. Будучи убежденным сторонником

> Burke E. Op. cit. P. 89-90.

конституционной монархии британского типа, в которой суверен, лор­ды, парламент, церковь и общины занимали определенные и уравнове­шивающие друг друга места в соответствии с законом, он считал под­рывным взгляд, что вся власть должна исходить от народа. В то же вре­мя Берк был противником и взглядов «старых фанатиков единой произ­вольной власти», настаивавших, что только абсолютная монархия, ус­тановленная свыше, может быть единственной легитимной формой вла­сти. Но и в этом случае Берк вновь выдвигал определенные условия. Конституционная монархия - желательная форма правления, но она оставляет для монархов возможность узурпации власти. В этом случае монарха следует сместить, как это сделали англичане в 1688 году.

Что же касается Франции, то Берк отнюдь не относил Людовика XVI и королеву Марию-Антуанетту к «безжалостным и жестоким тиранам», в противном случае он не имел бы возражений против необходимости «наказания действительных тиранов как благородного и ужасного акта справедливости»". Однако, рассматривая французскую монархию как не лишенную недостатков, он не считал ее настолько деспотичной, чтобы легитимировать ее искусственное разрушение - она могла и должна была быть всего лишь реформирована. Он обвинил француз­ских революционеров в преувеличении преступлений монархии и ее ошибок как средстве легитимации революции, не имевшей иных осно­ваний, кроме спекулятивных теорий злонамеренных мыслителей.

Берк полагал, что хорошее правление должно включать три элемен­та: монархию, аристократию и народ. Хотя народу отводилась цен­тральная роль в концепции Берка, он понимал под ним довольно узкую группу людей. В одном случае он назвал грубую цифру в 400 тыс. чело­век, в которую входили владельцы собственности в Англии и Шотлан­дии, преимущественно помещики-землевладельцы, состоятельные тор­говцы, промышленники, зажиточные иомены. Но народ не способен на самоуправление - он должен служить лишь в качестве противовеса королевской власти. Ядро хорошего правления составляют «естествен­ные аристократии» - пэры, дворяне, наиболее богатые и преуспеваю­щие коммерсанты, образованные люди (юристы, ученые, даже арти­сты), которые по своему рождению, традициям и привычкам знают, как можно управлять мудро во имя блага всех остальных. Сегодня мы на­звали бы их элитой общества. С учетом экономического статуса и соци­альных условий,

«"Естественная аристократия" должна служить оплотом свободы по от­ношению к давлению монархического деспотизма и народной тирании (тирании большинства). Роковой ошибкой французского дворянства, ко-

11 Burke E. Op. cit. P. 178.

торая в конце концов привела к революции, Берк считал то обстоятель­ство, что выходцы из буржуазии, достигшие по своему богатству уровня аристократии, не получили общественного положения и достоинства, каких богатство по соображениям разума и политики заслуживает в любой стране,... правда..., отнюдь не равного с дворянством» 12 .

В этой связи Берк дал также свою интерпретацию парламентского правления как необходимого дополнительного элемента к деятельности монархии, аристократии и народа. Долгом члена парламента, считал Берк, является забота о благе общества в целом. Эта мысль весьма ясно прозвучала в одной из его речей, обращенных к избирателям в Бристо­ле, которых он одно время представлял в Палате общин.

«Ваш представитель перед Вами в долгу не только в смысле своей дея­тельности, но и с точки зрения своих суждений; и он предает Вас вместо

того, чтобы служить Вам, если он жертвует этим ради Вашего мнения__

Если бы правление было делом воли какой-либо из сторон, Ваша, вне всякого сомнения, была бы более важной. Но правление и законодатель­ство- дело разума и суждений, а не склонностей.... Парламент - не съезд представителей разных и враждебных интересов, каждый из кото­рых должен защищать эти интересы как агент и адвокат против других агентов и адвокатов; но парламент - это совещательный орган одной нации, обладающей одним интересом, как целое; ... Вы действительно избираете члена (парламента - А.Т.), но когда Вы его избрали, он уже не член общины Бристоля, а член парламента» 13 .

Поскольку члены парламента не являются делегатами, оснащенными наказами с мест, представляющими специфические группы интересов, они прежде всего должны думать об общем интересе - но тогда нет необходимости, чтобы все индивиды или группы участвовали в голосо­вании. Берк называл эту идею «мнимой репрезентацией».

Хотя всеобщее представительство и возможно в гомогенном обще­стве, Берк считал, что у него есть практические ограничения. В соответ­ствии с теорий «мнимой репрезентации», вопрос о голосовании стано­вится малосущественным, поскольку в теории все группы - участвуют они в голосовании или нет - представлены всеми членами парламента. По-видимому, этот подход был продиктован вполне реальной электо­ральной ситуацией во времена Берка - еще в 1831 году, то есть спустя шесть десятилетий после выхода «Размышлений о революции во Фран-

12 Burke E. The Works. Vol. 11. P. 409.

13 Ibid. Vol. 3. P. 19-20.

ции...», только 5 процентов населения страны старше 20 лет принимало участие в выборах 14 .

Отсюда, по-видимому, и проистекает резкая критичность Берка к той форме организации, которую он называет «экстремистской формой демократии». Хотя он и не полностью разделял мнение своего совре­менника Джона Весли, что

«чем больше доля народа в правительстве, тем меньшей свободой, граж­данской и религиозной, пользуется нация», Берк предупреждал против того, чтобы «простонародная часть общины» превращалась в «депозита­риев всей власти» 15 .

Берк был сторонником частичной демократии, в которой власть на­рода сдерживалась бы другими, конституционно определенными инсти­тутами - монархом, лордами и церковью. По Берку, французские ре­волюционеры создали фальшивую панацею - «экстремистскую демо­кратию», поскольку они так и не поняли истинную природу и источник всякой тирании.

«Как будто эти джентльмены никогда не слыхали... о чем-то общем ме­жду деспотизмом монарха и деспотизмом массы.... Неужели они нико­гда не слыхали о монархии, направляемой законом, контролируемой и уравновешиваемой наследственным богатством и наследственным вели­чием нации, в свою очередь контролируемых здравомыслием и чувства­ми людей, в значительной степени действующих как соответствующий и постоянный орган? Не является ли в этом случае невозможным, что может быть найден человек, который без злых намерений или жалкой абсурдности не предпочтет такое смешанное и умеренное правление од­ной из крайностей, и не сочтет, что нация лишена всякой мудрости и всех добродетелей, если она, имея возможность легкого выбора такого правления, а, скорее, поддержки его, коль скоро она им уже владеет, предпочтет свершить тысячу преступлений и обречь свою страну на ты­сячу бед ради того, чтобы избежать этого? Является ли вообще истин­ной признанная идея, что чистая демократия есть единственная форма, в которую может быть брошено человеческое общество, что человеку не дозволено колебаться в отношении ее свойств без подозрения в том, что он - друг тирании, то есть враг человечества?» 16

14 Political Thinkers / Ed. by D.Mushamp. Basingstoke: Macmillan Education, 1986. P. 139.

15 Цит. по: Plumb J.H. England in the Eighteenth Century. Harmonsworth: Penguin, 1950. P. 94.

16 Burke E. Reflections.... P. 227-228.

«Чистая демократия» для Берка - «самая бессовестная вещь» в ми­ре. Фактически он критиковал демократию большинства.

«В одном я уверен, что при демократии большинство граждан способно осуществить самое жестокое подавление меньшинства и, когда в поли­тике такого типа превалирует жестокое разделение, подавление мень­шинства сильно расширяется и будет осуществляться со значительно большей злобой, чем когда-либо можно было себе вообразить при вла­сти одного скипетра. При подобном народном преследовании отдельные страдальцы будут находиться в значительно более плачевном положе­нии, чем при любом другом. При жестоком князе в их распоряжении це­лительное сострадание человечества, успокаивающее боль их ран, одоб­рение людей, воодушевляющее на стойкость во время страданий; но те, кто обвинен в дурном массой, лишены всякого внешнего утешения. Они кажутся отвергнутыми человечеством, раздавленные сговором всего своего рода.. .» 17 .

И тем не менее, Берк допускает, что при определенных обстоятель­ствах чисто демократическая форма правления может оказаться и необ­ходимой, и желательной. Он объяснил это достаточно просто: «Я не порицаю никакую форму правления чисто из абстрактных принци­пов» 19 . Однако для него «чистая демократия» всегда ниже смешанной и равновесной системы правления. Самое главное - легитимность прав­ления, способная поддерживать гражданский порядок. Если же при оп­ределенных условиях демократия является единственной системой, способной этот порядок обеспечить, Берк всецело «за» такую демокра­тию.

Французская революция была для Берка противоестественным со­бытием не только потому, что провозгласила стирание различий между сословиями и выдвинула лозунг «свобода, равенство, братство», но, главным образом, в связи с тем, что она умышленно и сознательно раз­рушила «все мнения и предрассудки, которые поддерживали правле­ние», то есть его легитимность™. Он сделал «пророческое» предсказа­ние, что, разрушив источник авторитета правительственной власти, но­вые правители Франции вскоре вынуждены будут все чаще прибегать к голому насилию для того, чтобы принудить народ к исполнению прави­тельственных решений, хотя речь уже и идет о новом правительстве. Это, предсказывал Берк, приведет к превращению армии в совещатель­ный институт, тем самым способствуя скатыванию государства к наи­худшей форме тирании - к военной демократии. И хотя фактической

17 Ibid. P. 229.

19 Burke E. Op. cit. P. 344.

причиной перехода к террору была прежде всего необходимость подав­ления сопротивления старых феодальных, антиреволюционных классов, сам факт разгула насилия во Франции и позднейшего возвышения На­полеона создали Берку репутацию «пророка».

В «Размышлениях о революции во Франции...» Берк выделил в ка­честве одного из главных аргументов против неправомерности револю­ционных преобразований религию. Ян Гилмур, один из ведущих теоре­тиков современной Консервативной партии Великобритании, даже на­звал Берка «наиболее последовательным в религиозном смысле из бри­танских политических авторов» 10 . Однако неверным было бы считать, что Берк извлекал свои политические принципы исключительно из тео­логических перцепций. Как представляется, он верил в концепцию «первородного греха» и поэтому отвергал тезис Просвещения о совер­шенстве человека. Однако Берк отнюдь не был фанатиком - он высту­пал за религиозную терпимость, крайне непопулярную в политических кругах его времени. Возможно, это объяснялось его смешанным проис­хождением: отец его был протестантом, мать - католичкой. Его вера была рациональной, он отвергал религиозные предрассудки как рели­гию «слабых умов».

С его точки зрения, роль религии в политическом процессе исклю­чительно велика. Он полагал, что государство как часть вечного поряд­ка получило религиозное освещение с тем, чтобы неповадно было на­чинать крутую ломку старых институтов. В противовес Локку, считав­шему, что государство и церковь различны по своей природе и целям, Берк утверждал их единство 21 . Тем самым, он выступал за гражданское установление религии. Вполне понятно, что с такими убеждениями Берк не мог не критиковать политику французской Национальной Ас­самблеи, направленную против церкви, католического духовенства и, в особенности, конфискацию церковного имущества. Революционеры, мотивированные верой в Разум, очевидно стремились к искоренению христианства, с его точки зрения, совершая непоправимую ошибку.

Организованная религия, считал Берк, является наиважнейшей си­лой, поддерживающей гражданский порядок и подтверждающей леги­тимность правления. Разрушение церкви также ведет к тирании, ибо одновременно уничтожается и традиционная мораль, сдерживающая низменные страсти и поддерживающая порядок. Идеалом для него яв­ляется англиканская система церковного устройства.

«Освящение государства государственным религиозным установлением необходимо также для того, чтобы действовать с полным благоговением по отношению к свободным гражданам, поскольку для того, чтобы

20 Gilmour J. Inside Right: A Study of Conservatism. London, 1978. P. 61.

21 Burke E. Reflections.... P. 269.

обеспечить их свободу, они должны обладать определенной долей вла­сти. Для них, таким образом, религия, связанная с государством и с дол­гом по отношению к нему, становится даже более необходимой, чем в таких обществах, где люди в плане своей зависимости ограничены лич­ными чувствами и правлением их собственных семейных интересов. Все люди, обладающие какой-то долей власти, должны быть в большей сте­пени под впечатлением идеи, что они действуют по доверию, и что они получают оценку за свое поведение через доверие к одному великому Мастеру, Автору и Творцу общества» 22 .

Берк остается в рамках традиционализма также в своем подходе к проблемам изменения, обновления и реформ. Будучи непримиримым противником Французской революции, он не выступает против полити­ческой трансформации. Это ясно вытекает из его утверждения о том, что «государство без средств для некоторых изменений - не имеет средств для своего сохранения» 1 *. «Мой ведущий принцип в реформации государства - использовать имеющиеся материалы... Ваши же архи­текторы, - писал он члену французской Национальной Ассамблеи, - строят без фундамента» 14 .

Сохранение государства приоритетно. Французская революция, ко­торая вела к разрушению гражданского порядка, поэтому крайне опас­на, ибо из хаоса родится деспотизм быстрее, чем при «старом режиме». Берк упрекал французских революционеров за желание разрушить «ста­рый порядок» только потому, что это старый порядок. Наоборот, именно возраст института есть основание для его сохранения, ибо сама дейст­вительность его существования доказывает его полезность. Такова бри­танская конституция, не устремляющаяся за каждым веянием политиче­ской моды. Такова Англиканская церковь, мало изменившаяся с XIV-XV веков ко времени Берка.

Берк, безусловно, видел, что гражданский порядок отнюдь не со­вершенен и во многом несправедлив. Но это не значит, что его необхо­димо низвергнуть. Берк вновь и вновь обрушивается на французских революционеров за их глубоко ошибочную веру в то, что можно иско­ренить зло, разрушая его внешние проявления.

«Вы не излечите зло, решив, что больше не должно быть ни монархов, ни государственных министров, ни проповедников, ни толкователей за­конов, ни офицеров, ни общественных советов. Вы можете изменить на­звания. Вещи в каком-то смысле должны остаться. Определенная доля власти должна находиться в обществе, в чьих-то руках и под каким-то названием. Мудрые люди применяют свои лекарства против пороков, а

22 Ibid. Р. 190.

23 Burke E. Op. cit. P. 106.

24 Burke E. The Works. Vol. 17. P. 553.

не их названий, к причинам зла, являющихся постоянными, а не к слу­чайным органам, с помощью которых оно действует, и меняющихся ти­пов, в которых оно себя проявляет. В противном случае вы будете муд­ры в историческом смысле, но глупы на практике. Редко два века обла­дают одной и той же модой на предлоги и теми же типами бед. Злоба несколько более изобретательна. Пока вы обсуждаете форму, она исче­зает. Те же самые пороки обретают новую плоть. Дух перемещается и, отнюдь не потеряв свой жизненный принцип при изменении внешности, он обновляется в своих новых органах со свежей энергией и юношеской активностью. Они перешагивают через свои границы, они продолжают опустошение; в то время, когда вы вешаете их трупы и разрушаете их могилы. Вы пугаете себя привидениями и видениями в то время, как ваш дом стал притоном грабителей. И так происходит со всеми, кто, прикоснувшись лишь к оболочке и шелухе истории, считает, что ведет войну с нетерпимостью, высокомерием и жестокостью, в то время как размахивая знаменем ненависти к дурным принципам устаревших пар­тий, они узаконивают и питают те же одиозные пороки в других груп­пировках, а иногда и в худши х» 25 .

Но как же должны правильно применяться, с позиции Берка, поли­тические лекарства? Крайне медленно и осторожно. Ибо слепое следо­вание прецеденту будет столь же глупой практикой для человечества, сколь и отрицание прошлого. Изменения, медленные и постепенные, также являются частью истории, частью политической жизни. Само время - великий обновитель. Уважение к преемственности социальной ткани должно сочетаться с постепенной эволюцией через приспособле­ние, а не разрушение.

«Моему стандарту государственного деятеля, - писал Берк, - должна быть присуща предрасположенность к сохранению и способность к улучшению, вместе взятые» 26 .

Человек по природе своей несовершенен. Таковы, поэтому, и его со­циальные и политические организации. Слабости установленных поли­тических институтов очевидны. Безответственная критика метафизиков, к несчастью, легко дестабилизирует их.

«Для того, чтобы избежать, таким образом, зла нестабильности и измен­чивости, которое в десять тысяч раз хуже, чем упрямство и самые сле­пые предрассудки, мы освящаем государство, чтобы никто не мог при­близиться и заглянуть в его слабости и коррупцию иначе, как с необхо­димыми предосторожностями, чтобы он никогда не начал мечтать о на-

25 Burke E. Reflections.... P. 248-249.

26 Burke E. The Works. Vol. 11. P. 427-^28.

чале реформирования через ниспровержение, чтобы он подходил к сла­бостям государства, как к ранам своего отца, с благочестивой и трепет­ной заботливостью. При этой важной предпосылке нас научили смот­реть с ужасом на тех детей своей страны, которые стремятся быстро раз­рубить старика-родителя на куски, бросить их в колдовский котел в на­дежде, что из ядовитых сорняков и диких заклинаний они восстановят тело отца и вдохнут в него жизнь» 27 .

Поскольку «гнев и безумие больше разрушат за полчаса, чем благо­разумие и дальновидность построят за сто лет», то нет более важной задачи, чем «одновременно сохранять и реформировать». Изменения, утверждал Берк, должны происходить тогда и потому, что их требуют обстоятельства (более поздние консерваторы скажут, - когда они вы­зреют в недрах общества), а не в ответ на утопические проекты полити­ческих «колдунов», крайне далеких от реальности политической жизни и необученных государственной деятельности.

Берк не дает рецептов реформаторства, пригодных для консервато­ров новых поколений. Его интерес в «Размышлениях о революции во Франции...» сводился к противопоставлению идейного бастиона шква­лу Французской революции, грозившему перекинуться и на британский остров, а не к разработке абстрактной теории революции и политиче­ских изменений. Все же именно с именем Берка связано первое в Анг­лии мощное теоретическое выступление против политической филосо­фии Просвещения, он же стал, по существу, родоначальником полити­ческой теории консерватизма. И несмотря на некоторую противоречи­вость, логические ошибки и аморфность в разработке ряда тем, Берк занял важное место в истории политической идей. Очевидно, что без него идейный ландшафт современного консерватизма вряд ли мог бы стать понятным. Именно поэтому мы обратились к истории политиче­ской мысли XVIII столетия, к трудам Эдмунда Берка, прежде чем мы начнем рассматривать калейдоскоп консервативных течений XX века.