На войне случается разное. Можно погибнуть. Получить ранение. А еще можно оказаться в плену. Когда враг волен распоряжаться твоей жизнью. Конечно, существуют различные конвенции и правила обращения с пленными. Но что делать, если враг их не читал? Остается уповать на Бога и верить в свои силы. А еще стараться остаться человеком…

Для пограничников Железноводского пограничного отряда особого назначения день 23 августа 1995 года начинался как самый обычный. В тот день начальник штаба отряда подполковник Александр Новожилов, начальник мотоманевренной группы отряда подполковник Олег Зинков, начальник контрразведки майор Александр Дудин, врач ПМП, прикомандированный из Кингисеппского погранотряда, майор Виктор Качковский и водитель рядовой Сергей Савушкин отправились на рядовую рекогносцировку. Пограничный отряд прикрывал административную границу между Дагестаном и Чечней в районе высокогорного города Ботлих.
В августе 95-го чеченские боевики пытались прощупать границу на прочность, атаковав одну из погранзастав. Пограничники успешно отбили нападение, и с тех пор на границе царила напряженная тишина. Было необходимо постоянно пощупывать приграничье. Для этого в Чечню периодически ходили разведгруппы отряда, прояснявшие обстановку. С одной из таких разведгрупп — майора Новикова должна была встретиться группа Новожилова. Группа дошла до Ведено и теперь возвращалась в Дагестан.
Встреча состоялась в районе горного озера Казенойам. Это красивое горное озеро еще называется Голубым из-за невероятно насыщенного цвета воды. В советские времена здесь даже был дом отдыха. Теперь он стоял заброшенным.
Встретив разведчиков и получив информацию, Новожилов приказал возвращаться. Разведчики ушли пешим порядком в горы. Машина с офицерами проехала в сторону озера, где водитель хотел развернуться.
Никто не подозревал, что именно там, у площадки находился противник. Как позже оказалось, разведчики притащили с собой из Чечни хвост. Группа боевиков гналась за группой Новикова, но догнать не сумела. Боевики уже собирались возвращаться, когда услышали шум приближавшегося УАЗа. Они устроили засаду. Когда на дороге показалась машина, ей первым делом прострелили правое заднее колесо. На дорогу выскочили десять боевиков, а на
«уазик» обрушился плотный огонь. Противник явно стрелял так, чтобы захватить пограничников живыми, но все же майор Дудин был ранен в ногу, а водитель рядовой Савушкин в руку.
Пограничники выскочили из автомобиля и рассредоточились. При этом Зинков, сидевший в середине, был вынужден залечь прямо на дороге, у машины.
Виктор Качковский: — Мы были как на ладони. Огонь со стороны чеченцев был очень плотным — головы не поднять. Когда на секунду возникла пауза, я крикнул по-чеченски: «Не стреляйте, у нас раненые!» Чеченский я знаю с детства — жил в Грозном. Боевики прекратили огонь, предложили: «Выходите, поговорим». Зинков поднялся им навстречу. Они подошли и с ходу стали меня избивать. Подумали, что я чеченец, внешность подходящая. Били ногами, прикладами. Разбили лицо. Только потом, посмотрев документы и поняв, что я офицер, отстали.
Первым делом чеченцы спросили: «Сколько вас?» Новожилов ответил: четверо. Он видел, что раненый Дудин сумел заползти за скалу и надеялся, что тому удастся избежать плена. Но чеченцы нашли раненого и принялись избивать Новожилова — за обман.
Александр Новожилов: — Наверное, я должен был застрелиться, ведь никогда в истории погранвойск офицер такого ранга в плен не попадал… «Пограничники не сдаются» — все правильно… Но это была другая война.
Раненых боевики повели в Чечню, на свою базу — хорошо укрепленный опорный пункт с пещерами, укрытиями из камней, ДШК. Боевики были крепкие, хорошо экипированные. Все, как тогда говорили, смертиники-«газаватчики» — с черными повязками на головах. Как позже выяснилось, это было одно из подразделений отряда Шамиля Басаева, боевики которого к тому времени набрались немало опыта в Абхазии и Нагорном Карабахе. Возглавлял боевиков Ширвани Басаев.
Александр Новожилов: — Когда нас привели к Ширвани, он первым делом жестом показал, что отрежет нам головы. Но узнав, что в плену оказались старшие офицеры, распорядился переправить нас на другую базу. Туда нас везли несколько часов, до места добрались уже затемно…

Поиски пропавших были начаты практически сразу после их исчезновения. Спешно были сформированы разведывательно-поисковые группы, которые отправились в район Казенойама. Разумеется, чеченцы были готовы к такому развитию событий и организовали у озера засаду. В нее угодила одна из групп во главе с командиром разведвзвода отряда лейтенантом Вячеславом Сисенко. Завязался тяжелый бой, в ходе которого был уничтожен один из бронетранспортеров отряда и погибли несколько пограничников, в том числе лейтенант Сисенко. Боевики также понесли потери. После этого боя положение пленных осложнилось, поскольку родственники погибших чеченцев пожелали выместить на них свою звериную злобу. Пленных спешно перевели на следующую точку, где передали так называемому «особому отделу юго-восточного фронта».
Александр Новожилов: — Эти «особисты» завязали нам глаза и отвели куда-то в лес, где посадили в железные клетки, закрытые брезентом, в клетках нас продержали несколько дней, регулярно шли допросы… Вообще нас постоянно переводили с места на место. Всего мы сменили где-то шестнадцать точек.
Очередной такой точкой стал Старый Ачхой, где пленных передали полевому командиру Резвану. О своем местонахождении пленники узнали случайно. Их держали в подвале старой школы. Охрана иногда давала почитать потрепанные книги, на которых стоял штамп школы Старого Ачхоя.
Пленных постоянно допрашивали и били. На допросах чеченцы говорили пленным, что те никому не нужны, что русские расстреляют их как предателей. Ну и, конечно же, склоняли к переходу в ислам. Кормили в основном подобием клейстера из муки, разведенной в теплой воде. Иногда доктору (Качковскому) разрешали варить на всех кашу.
Виктор Качковский: — Почему-то мне, как врачу, чеченцы доверяли больше, чем остальным, иногда удавалось подслушать разговоры боевиков на чеченском. Оказалось, что нас постоянно искали. Пограничникам удалось даже выйти на Резвана и начать переговоры об обмене. Позже узнал, что офицеры Кавказского особого пограничного округа даже собрали деньги на выкуп. Но Резван оказался слишком жадным.
С каждым днем в подвал школы попадали все новые пленные. Кого здесь только не было: армейцы, вэвэшники, фээсбэшники, строители и энергетики из Волгодонска, Ставрополя и Саратова. Были даже два священника. Одного пленные не хотят вспоминать, поскольку в плену он быстро опустился, потеряв человеческий облик. Особенно ему не могли простить буханку хлеба. Ее священнику дал кто-то из чеченцев. Так он даже не поделился ни с кем… А вот другой священник — отец Сергий заслужил уважение как пленных, так и чеченцев. В миру его звали Сергей Борисович Жигулин. Он честно нес свой крест — как мог поддерживал пленников, кого-то крестил, кого-то отпевал…
В начале зимы федеральные силы подошли к Старому Ачхою. В ходе боев снаряды то и дело залетали в селение. И, как назло, часто рвались рядом со школой. После очередного такого разрыва здание было разрушено. К счастью, подвал, в котором в тот момент содержались пленники, выдержал. После этого случая боевики увели пленных к горе, возвышавшейся неподалеку от селения, и заставили вырыть норы. В этих норах пленники прожили еще месяц. Не было ни печек, ни костров — чеченцы заставляли соблюдать светомаскировку.

Виктор Качковский: — Я уходил на день и даже на сутки. Приносил подстреленных кабанов. Убежать я не мог по трем причинам. Во-первых, в лагере оставались голодные товарищи. Во-вторых, в случае моего побега их могли расстрелять. В-третьих, чеченцам был известен мой домашний адрес. Они подбрасывали в почтовый ящик записки от меня, адресованные жене. Одну такую записку даже опубликовали в середине 96-го в газете «Аргументы и факты».
Примерно 12 июня несколько строителей сумело сбежать из лагеря. На следующий день лагерь подвергся наиболее мощному артобстрелу. Деревья ломало, как спички, в воздухе летали осколки толщиной в палец. От страха многих трясло мелкой дрожью. После этого чеченцы увели пленных в сторону грузинской границы. Однако там покоя не давала федеральная авиация, днем и ночью патрулировавшая окрестности. Тогда начальник концлагеря повел пленных в сторону Ингушетии, где оказалось гораздо спокойнее.
Новый лагерь был основан на самой границе Чечни и Ингушетии, в глубоком ущелье, куда не мог залететь вертолет. На тот момент пленных оставалось чуть больше тридцати человек. Их снова заставили строить блиндажи. Сибиряк Зинков сумел соорудить на берегу ручья самую настоящую баню. Впервые за долгое время пленным удалось нормально помыться и постираться. В бане Олег сумел даже обустроить парилку.
Отношения со стороны охраны здесь было приемлемое. Над пленными больше не измывались, никого не били. Но бежать из лагеря было невозможно — выход из ущелья был только один. Дни тянулись один за другим. Незаметно наступил сентябрь 1996 года. Позорным хасавюртовским миром закончилась первая чеченская. А пленные все сидели в одном из ущелий, без надежды на освобождение.
Спасение пришло в виде человека в форме полковника-армейца. Он появился в лагере в начале сентября. Один и без оружия.
Виктор Качковский: — Мы поначалу решили, что это еще один пленный. Звали его полковник Вячеслав Николаевич Пилипенко. Надо отдать должное этому человеку — настоящему офицеру! С Пилипенко к лагерю прибыли двое посредников из ОБСЕ, но они побоялись идти в ущелье. А он — пришел. Обнял каждого из нас и сказал: «Теперь все будет хорошо. Вам ребята недолго ждать осталось».
В тот же день Пилипенко без всяких условий забрал первого пленного — Евгения Сидорченко. Накануне он сильно обжег ноги, уронив керосиновую лампу. Пилипенко отвез его в госпиталь, а потом еще неделю каждый день приезжал в госпиталь, привозил пленным сухпайки.
Оказалось, что всю эту неделю велись переговоры об освобождении. После долгих торгов чеченцы передали федеральным силам двадцать пять пленных, в том числе и захваченных пограничников.
Александр Новожилов: — Нам завязали глаза, отвезли в пригород Грозного, в Заводской район. Поселили в вагончиках энергетиков, тех самых, что были с нами в плену. По дороге нас встретили журналисты с НТВ. Взяли интервью, а на следующий день приехали без камер, привезли продукты. Отличные все-таки ребята. Это было пятнадцатого сентября… В этих вагончиках мы постарались привезти себя в человеческий вид. Побрились-постриглись, даже где-то одеколон нашли. Один высокопоставленный чеченец к нам в вагончик зашел и языком прищелкнул — сразу видно, господа-офицеры.
Их обменяли 22 сентября. После пресс-конференции для иностранных журналистов пленных отвезли в Ханкалу, где еще находились федеральные войска. За пограничниками командование прислало сразу три вертолета. Их сначала перевезли во Владикавказ, затем в Москву. По дороге во всех пограничных частях освобожденных встречали как героев. А ведь они и были героями. Пройти через самые страшные испытания и остаться человеком — это ли не истинный героизм?!

Андрей МУСАЛОВ
Фото из архива редакции

- Как Вы оказались в плену?

Это произошло 28 января 1996 года. Мы возвращались из Урус-Мартан после встречи с одним полевым командиром. Мы с отцом Анатолием, настоятелем храма в Грозном, беседовали с этим командиром, желая добиться подвижек в вопросе обмена военнопленными и незаконно захваченными людьми. Как раз в это время были похищены рабочие из Волгодонска, которые осуществляли ремонт грозненской ТЭЦ, ставропольские рабочие, саратовские, ремонтировавшие объекты на территории Чечни. Поэтому мы ездили в Урус-Мартан. В плену мы оказались в результате захвата на дороге, ведущей к Грозному…

- И как долго Вы находились в заложниках?

Я провел в плену 160 дней, почти что 6 месяцев. И естественно, целую гамму чувств, колоссальный диапазон переживаний я испытал. Это очень сложно передать в двух словах.

- Вы были в равных условиях с жителями?

Нет, конечно. Даже по сравнению с охраной и с теми чеченцами, которых они захватили, своих земляков из оппозиции: завгаевцев, кантемировцев, условия нашего содержания были совершенно другими. Для яркости представления: в первый месяц до середины марта нам давали вечером чашку кукурузы - старой, вареной, без соли, без жира, без ничего - раз в день на здорового человека, от которого еще порой требовали какой-то работы: пилить деревья, таскать воду несколько километров.

- Что представляла собой тюрьма?

Сначала это был подвал старой школы. Потом - землянка, бревенчатая и полная вшей огромных размеров, неимоверного количества вшей. Это было страшнее, мне кажется, всяких испытаний. У меня часто возникали аналогии с библейскими какими-то моментами. Очень часто я ловил себя на мысли о том, что мы находимся в предбаннике какого-то ада. Потому что степень физических и духовных страданий была просто запредельной, нереальной, казалась не под силу человеку.

- Что же Вам помогало?

Мне, конечно, помогала моя вера и моя убежденность в том, что все происходит по воле и промыслу Божию. Было очень трагично наблюдать страшные последствия атеистического периода жизни нашего государства, когда люди за 40, а то и за 50, воспитанные при той власти, в той школе, в тех вузах, лишенные напрочь какого-либо духовного, духоносного начала, привыкшие жить в ритме производственного цикла, социалистического соревнования и тому подобных чисто материальных воззрений, оказались перед лицом тяжелейшего испытания, в первую очередь духовного. Люди столкнулись с совершенно необычными трудностями жизни: это физические страдания, унижения, голод (представьте себе, люди худо-бедно зарабатывавшие, евшие каждый день хлеб, мясо, были вдруг напрочь лишены элементарных продуктов питания). Случались дни, когда мы ели траву, сдирали кору с деревьев - и это по три, по четыре дня! То есть мы реально убедились, что значит опухнуть от голода, когда раздавались в неимоверную толщину ноги, опухали лица, заплывали глаза. Перед нами расстреливали людей, два или три раза мы находились под бомбежками, бомбардировками нашей авиации. У меня на глазах разом погибло 6 человек, которые были вместе со мной в лесу под одним деревом 15 марта, когда нас начали перебазировать с одного места на другое. Потрясала невероятность происходящего, я бы даже сказал фантасмагоричность, когда ты реально знаешь, что ты пришел из совершенно другого, спокойного места, и это было буквально вчера, позавчера. Отсчет времени в тюрьме как-то теряется: оно идет или очень быстро и ты не замечаешь его течения, или оно тянется бесконечно, мучительно долго и ты также теряешь ориентацию. И ты знаешь, что если тебя сейчас посадить в машину и увезти, то там все будет по-другому, с точностью до наоборот. То есть там будет нормальное питание, обычные люди, там тебе не будет угрожать ежесекундная угроза смерти, ты не будешь на краю гибели, хотя все случается и в повседневной жизни.

- А что за люди Вас окружали?

Это были, в основном, рабочие и несколько военных, пограничников и контрактников, которых захватили в плен. Если для меня это был четвертый месяц, то для них - восьмой, девятый. Многие из них не выжили, контрактники, по-моему, все были уничтожены…

- Скажите, были эпизоды, когда Вас принуждали к отречению от Христа?

Нет. Было все: допросы, избиения, голод, расстрелы на моих глазах. Из 150 человек в лагере осталось 47 или 42, а остальные по разным причинам погибли - либо от болезни, либо от дистрофии, либо от расстрелов, либо от налетов нашей авиации, либо еще от чего. Несколько человек бежали. Вот один из них, Андрей, которого я крестил, бежал и добежал, я знаю. Недавно он женился, звонил мне из Волгодонска.

- Вы крестили прямо там?

Да, несколько человек в плену я крестил по краткой формуле “страха ради смертного”. Это были трое военных, 2 подполковника и 1 майор, и вот этот парень, Андрей, рабочий из Волгодонска. Все остались в живых, хотя надежды ни у кого не оставалось. Военные были совершенно ослаблены, в ужасном физическом состоянии, но все выжили, слава Богу…

- О чем с Вами говорили на допросах?

Были беседы о вере, были даже какие-то упреки, так сказать, ваша вера не совсем правильная, она не несет ничего хорошего человеку. Были беседы и с теми, кого мы называем фундаменталистами, наемниками, воевавшими на стороне чеченцев, из исламских стран, - они говорили по-русски. Беседовали, так сказать, о разностях наших верований, но справедливости ради надо сказать, что призывов к отречению от Христа не звучало. Конечно, были другие попытки: суть всех допросов заключалась в том, чтобы я возвел какую-то клевету на священноначалие, на Русскую Церковь. Затевался такой пропагандистский трюк: они хотели показать, будто Церковь выступает пособницей имперской политики Москвы. В данном случае, моя реальная задача в Чечне в связи с гуманитарной миссией игнорировалась, и акцентировалось внимание на совершенно неправильно трактуемых вещах, противоречащих всякой логике, - о роли и значении Церкви в жизни нашего общества.

- Как охранники относились к Вам?

Здесь действовала психология человека, имеющего над другим временное превосходство. Психология простая: я - вооружен, а ты - без оружия, я - сытый, ты - голодный, я - сильнее, ты - слабее, я могу тебя сейчас убить и знаю, что никаких последствий для меня не будет, а ты не можешь протестовать. Это чувство временного - все в жизни временно - превосходства, оно видимым образом уродует, калечит человека, и худшие качества вылезают наружу. Я поймал себя на мысли, что среди охраны много каких-то ущербных людей, которые чем-то озлоблены: у кого-то погибли родственники, у кого-то разрушен дом, у кого-то разбита машина, кого-то ограбили, кто-то в силу физических недостатков имеет какой-то комплекс и пытается какое-то несовершенство компенсировать насилием над другим человеком. Вот Кони, русский судебный деятель, очень хорошо в свое время выступал по делу одного уездного начальника, Протопопова. Он точно заметил, что иногда власть просто бросается в голову. Вот почему даже эта мизерная, абсолютно призрачная, иллюзорная власть рядового охранника над пленным, будь то подполковник, священник, начальник участка, прораб, строитель, она, конечно, уродовала многих. А наши страдания усиливались, потому что порой наскоки были очень изощренными и физически, и морально, и духовно.

- Ощущалось ли особое отношение к Вам как к священнику?

Да, но очень по-разному. С одной стороны, некоторые охранники относились наиболее бережно, потому что знали, что они могут получить за меня хороший выкуп или обменять на меня побольше своих товарищей, родственников. Поэтому они были более корректны, хотя и стеснялись проявления своих чувств. Другие издевались - именно потому, что я был священником. Будь я плотником, столяром или газосварщиком, может, я вызывал бы меньше ненависти и раздражения. У третьих был чисто, так сказать, меркантильный подход, типа “я тебе сегодня помогаю, может быть, когда-то ты мне поможешь” и так далее. Сложно передать какое-либо одно определяющее чувство.

Эти отношения с охраной, отношения между заключенными, похожи ли они на те, о которых мы столько читали, на те, что описаны у Солженицына, например?

Да, я думаю, что лагерь, концентрационный лагерь - это неизменно. Страсти, бушующие в нем, страдания, сопровождающие насильственное задержание, они все были и здесь. Те же жуткие, примитивные условия содержания, те же вши, та же антисанитария, отсутствие медикаментов, бесправие полнейшее, голод, холод, да еще это усиливалось бомбежками и абсолютной неопределенностью положения. Мы не ждали конца войны, не ждали ее продолжения, не ждали вообще никакого чуда - я имею в виду большинство. Потому что отсутствие всякой информации ставило просто в тупиковое положение. В этом подвале жизни, в этой ситуации безнадежности, бесперспективности дальнейшей жизни оно ставило многих в тяжелейшее морально-психологическое состояние. И некоторые, я считаю, умерли от страха, от безверия, от отсутствия надежды.

- Как Вы встречали Пасху в плену?

Представьте себе состояние священника, который не может служить не только на Великую пятницу, Великую субботу, но и в праздник праздников - Пасху. А мог ли я подумать за годы семинарской жизни, пастырского служения, что когда-то в день Светлого Воскресения я окажусь без пасхи, без кулича?..

Мы нашли выброшенную на мойку кастрюлю, где месилось тесто для того, чтобы печь хлеб охранникам. Мы собрали остатки этого теста, соскребли со стенок кастрюли - их хватило всего лишь на полкружки. Без дрожжей, без жира, на воде, мы сделали подобие замеса и на костре испекли пасху в этой кружке.

- Вы много говорили об ужасах плена. А вспоминаются ли какие-то проявления положительных качеств у людей?

Честно говоря, очень сложно вспомнить какие-то положительные моменты, бывшие даже в нашей среде, в среде заключенных. Напротив, проявлялись порой самые зверские и низменные качества - скажем, желание любой ценой выжить за счет ближнего. Например, у нас в первый месяц заключения было очень тяжело с водой (да и на втором не легче, отнюдь не легче). У меня был такой пузырек, как из-под валокордина, на два с половиной глотка воды: это значит ведро воды в сутки на 50-60 человек. И вот однажды, когда меня привели после допроса, страшно хотелось пить: видимо, напряжение физических сил, выброс адреналина в кровь были настолько сильными, что все внутри горело. И я попросил, обращаясь сразу ко всем, не даст ли мне кто-нибудь хотя бы глоток или два глотка воды (речь не шла о кружке воды, о банке, о чашке - речь шла о глотках). Один сказал: “Да, я могу тебе дать, я пью мало воды, а ты мне отдай свою пайку”, - то есть вот эту единственную чашку кукурузы, которую давали раз в сутки.

- Но хоть какие-то положительные проявления были?

Честно говоря, сейчас очень трудно вспомнить. По-моему, их было очень и очень мало.

- Что говорили о войне?

Многие прозревали, понимали, что власть опять народ “подставила”, что в условиях так называемой демократии, перестройки, торжества закона, конституционного поля - то есть тех штампов, которые день и ночь мелькают на телевизионных экранах, - мы, люди обычные, простые, по-прежнему бесправны. Нет никаких рычагов, механизмов воздействия на власть. О средствах массовой информации говорят, что они - новая власть, что они очень могут сильно влиять. Да, в скандальном плане могут: кому-то испортить репутацию, организовать заказную статью и так далее. Но если раньше, в партийные времена выступление газеты с критикой того или иного района, области или чиновника становилось ЧП для этого региона: разбиралось на заседаниях обкомов, горкомов, давались ответы, чиновники переживали за свой статус, за последствия, которые могут поступить из центра, - то сегодня на многие критические выступления прессы просто никто не обращает внимания, люди смеются, всячески ерничают по этому поводу. Не знаю, о какой силе прессы говорят. О разрушительной? Да, потоки насилия, все эти фильмы ужасов, не имеющие никакого созидательного начала, показывают день и ночь. Единственное утешение, что иногда крутят наши ретроспективные фильмы 50-60 годов. Смотришь на любимых актеров, видишь чистые лица людей, пусть даже одержимых иллюзорной мечтой коммунизма, бесклассового общества, полного материального достатка, но, тем не менее, более чистых и более искренних, чем современные люди.

- Скажите, отец Филипп, Вы ощущали в заключении какую-то реальную помощь Божию?

Конечно. Я просто убежден и потрясен тем, насколько Господь неотступно находился рядом со мной. Представьте себе: чистый четверг, Великий четверг на Страстной седмице в этой бревенчатой избушке, которая врыта в землю, которую заливает водой, в которой неимоверный холод, неимоверное количество вшей, где страшная стесненность, потому что вместо 30 человек туда втиснули 130, так что три с половиной месяца была возможность только сидеть на нарах размером чуть больше этого дивана, и на них было 12 человек. И вот в чистый четверг утром я подумал: “Господи, близится Пасха”. Все мои личные страдания усиливались еще и тем, что я был лишен возможности находиться у престола, рядом с собратьями-священниками. И я вам скажу, что несколько раз приходилось даже плакать: не от бессилия, нет, не от боли, хотя иногда было и больно, потому что они 12 дней допрашивали нас самым интенсивным образом - сломанные руки и ребра говорят об этом. То есть физическая боль, конечно же, была, но это переживалось так, стиснув зубы, колоссальным напряжением организма. А вот плакать мне приходилось какими-то, я бы сказал, светлыми слезами, слезами радости, хотя, конечно, сквозь тернии. Я подумал о том, что сегодня, в чистый четверг, в то далекое время Христос со своими учениками разделил хлеб, и хлеб стал Телом Христовым, а вино - Кровью Христовой, за нас изливаемой во оставление грехов. И как же сегодня быть не сопричастным этому событию, этой Тайной вечере?

И вдруг я, совершенно не поверив тому, что меня кто-то зовет, по какому-то наитию, совершенно машинально поднялся с места и пошел. Меня звал к себе один из охранников. Совершенно неожиданно он сделал то, на что нельзя было даже надеяться. Он дал мне половину только что испеченной охраной лепешки. Знаете, это нельзя передать словами, потому что вряд ли кто-то из нас испытывал чувство реального голода на протяжении 4, 5, 6 дней в неделю. И вдруг в руках теплая, на жиру испеченная лепешка. И ведь сегодня день Тайной вечери, сегодня устанавливается евхаристическое общение Господа со своим народом. Это меня в какой-то момент буквально приподняло над землей и над этим естественным желанием съесть эту лепешку просто так, не осознав, что произошло. Ведь рядом тоже голодные люди, может, совершенно не думавшие о Господе, даже не знавшие, может быть, о том, что сегодня Великий четверг. Кому-то я рассказывал, а кто-то со мной и не общался, ведь были и такие, кто по вечерам кричал: “Долой церковь, долой попов!” И, конечно, половинки лепешки на семь человек, которые оказались в эту секунду рядом со мной, не хватило, чтобы насытиться, но именно она сыграла колоссальную духовную роль, став неким символом, объединяющей силой между мной и теми, кто был рядом.

Не все из них выжили, не все дожили до освобождения, но я уверен, что те, кто остался в живых, кто вынес всю полноту страданий до самого конца, до момента своего освобождения, будут это помнить всегда. Помнить не сам факт добра этого охранника - что может человек без воли Божией? - не сам акт его добродетели, гуманизма по отношению к нам, потому что невозможно было насытить всех той половинкой. Но помнить ощутимое присутствие Бога рядом с нами и Его всеукрепляющую силу.

- А сейчас Вы общаетесь с Вашими соузниками?

Я получаю письма: весь стол завален письмами, - и от родственников тех, кого нет в живых, и от тех, кто выжил. У многих были проблемы с документами - например, у одного солдата срочной службы, который был в плену, - так что мне пришлось обращаться к главному военному прокурору. Этот солдат, Александр Пахоменко всегда проявлял сочувствие, сострадание, желание кому-то помочь, плечо кому-то подставить, поддерживал немощных. Мне он особенно помог при переходе на новое место: в марте, в слякоть ужасную, когда ноги в разные стороны разъезжались, когда мы, голодные, только что пережившие налет, безликой массой в стремлении к жизни двигались куда-то, неведомо куда, подгоняемые прикладами, пинками.

- Но у кого-то из них что-нибудь в жизни изменилось?

Что изменилось, мне трудно сказать. Многие, волгодонцы особенно, были освобождены только в ноябре, поэтому они еще активно и к жизни не приступили, поскольку лечатся, стараются набрать вес и восстановить физические силы. Но я вспоминаю тот Великий четверг, вспоминаю свои неоднократные беседы со многими, кто был в жутком ожесточении, кто пытался из этого ада, из этого плена вырваться любой ценой, даже за счет близкого человека, друга, товарища. Многие из тех, кто рвался к жизни, кто считал, что это недоразумение, - сейчас оно закончится, и я буду героем, я приду в свою деревню, я пострадал, я претерпел, - они не выжили. Господь тем самым, видимо, остановил их нежелание измениться, их стремление продолжать прежнюю жизнь. Я убежден, что те, кто остался в живых, - это, в большинстве своем, люди, пересмотревшие и нравственные критерии своих поступков, и предыдущую жизнь. Это люди, ставшие ближе к Богу…

Известно, с каким чувством Достоевский воспринял свое помилование, как глубоко он его пережил. А как Вы восприняли свое освобождение?

Вы знаете, одним из испытаний на месте последнего заключения было испытание побега. Мне предлагали бежать люди, которые могли бы это осуществить. Теперь представьте себе ситуацию: обмен катастрофически затруднен, идут ли переговоры, мы не знаем, люди умирают каждый день по два, по три человека, с питанием опять страшно плохо, налеты авиации продолжаются, - то есть весь набор обстоятельств, которые говорят, что надежды на спасение нет. И в этот момент предлагают побег. Заманчиво? Конечно, тем более, что это единственный шанс. Я вспомнил из “Камо грядеши” Сенкевича апостола Петра, который послушал учеников и вышел из Рима, опасаясь мучений. И вот он идет и видит катящийся навстречу шар-солнце и говорит: “Господи, куда Ты идешь?” И слышит ответ: “В Рим, чтобы пострадать: ведь ты уходишь”. Даже если скептически относиться к художественному вымыслу Сенкевича, постановка вопроса о взаимоотношениях человека и Бога абсолютно справедлива. У каждого своя Голгофа, каждый несет свой крест, и каждому этот крест дается по силам. Как же можно бежать? Хотя, анализируя способы и методы осуществления побега, я видел, что есть гарантия успеха. Потом я подумал, что прошлый побег привел к избиению всего лагеря и расстрелам. Значит, кто-то пострадает, если я убегу, - а физическое состояние людей было настолько ослабленным, что несколько ударов дубиной убили бы человека. Мое желание избавиться от страданий будет стоить жизни другим.

- И Вы остались?

Я еще вот о чем подумал. У нас там был один доктор. Он мало, что мог сделать без медикаментов, без перевязочных средств, ведь случались гангрены, дизентерии. Он тоже хотел жить, как и все. Однако если бы ему сказали: “Мы освободим тебя, но эти люди умрут, потому что ты уйдешь и не сможешь им оказать даже элементарную помощь”, - он бы остался. Ведь он врач, и у него уже в плоть и кровь вошло это чувство - помочь. Священник сродни. Я знал, что еще два-три моих слова могут кого-то подвинуть к внутренней перемене, к переоценке ценностей. Бросить людей в моей ситуации - это все равно что врачу бросить больного. Какая цена жизни священника, оставившего людей, пусть даже кричащих ему: “Долой попов, долой Церковь”, пусть даже не несущего за них прямой нравственной ответственности? Эти размышления удержали меня, хотя было мучительно трудно отказываться от возможности вырваться из плена. Я помню последний день пребывания в лагере, очередное, пятое предложение побега… Я собрал все свои силы и сказал: “Господи, что мне делать?” - и снова заплакал, как будто расставался с жизнью, потому что отказ от побега был подобен отказу жить. И когда, казалось бы, в моей душе что-то могло дрогнуть, приходит начальник лагеря и говорит: “Собирайтесь, мы идем в деревню, вас освобождают”.

ВЫЖИВШИЙ В ПЛЕНУ
Особая стезя выпала на долю Лифантьевых - отец тянул лямку на царской каторге, сыну пришлось побывать в фашистском плену. Но всегда в этой семье любили песню. И сегодня Александр Лифантьев, несмотря на возраст (ему 89 лет), продолжает петь в Канском городском хоре ветеранов.

Родом Александр из Иркутской области. Семья была большая - шесть братьев и сестра. В 1938 году, отслужив в армии, Александр поступил в училище связи и по его окончании стал работать радистом у лесосплавщиков.

Грянула Великая Отечественная война. Александра призвали в артиллерию. В качестве радиста-корректировщика он принимал участие во многих боях. А за операцию на Орловско-Курской дуге был награжден медалью "За боевые заслуги". Рядовому получить такую медаль в середине войны было не просто.

Надо сказать, что до лета 1944 года военная судьба Александра Лифантьева складывалась сравнительно удачно. В окружения не попадал. Тяжёлых ранений не получал. В каждом бою погибали его товарищи, а его словно берёг ангел-хранитель. Но везло, наверное, потому, что на фронт попал не зелёным юнцом. Не раз и не два приходилось наблюдать печальную статистику: прибывало пополнение и после первого же боя гибли наиболее молодые и менее опытные, а старые обстрелянные бойцы порой выходили целыми, казалось бы, из безвыходных ситуаций.

Но во время широкомасштабной операции "Багратион", проходившей на территории Белоруссии, смерть приблизилась к нему совсем близко. Одно из подразделений роты, где он служил, попало в окружение. Командир попросил разрешения у вышестоящего начальства пробиться к окруженцам и установить связь. Такое разрешение было получено. Взяв с собой двух радистов, одним из которых был Александр Лифантьев, рота вступила в бой. Пробились под покровом ночи, окопались. Но ранним утром немцы начали обстрел. Многие были ранены. Когда обстрел закончился и наступила тишина, Александр попытался настроить рацию. И вдруг за спиной у себя услышал: "Хенде хох!"

Его и ещё нескольких бойцов вывели к деревне. С этого дня жизнь для них стала подобной полуживотному состоянию. Главными и почти единственными чувствами теперь стали голод, страх, холод, боль. Первые, наиболее яркие картины плена. Их, одетых в советскую форму, подгоняют к какому-то селу, а навстречу им бросается женщина с криком: "Родненькие! Наши!" Местное население со дня на день ждало своих освободителей. Женщина ошиблась. И ошибка ей стоила жизни, конвоир в упор застрелил её из автомата.

Вскоре группу пристроили к колонне пленных и погнали через Польшу в Германию. На ночь загоняли в обустроенные наспех загоны с вышками, обнесённые колючей проволокой. Кормили жидкой, кое-как приготовленной баландой, налитой в большие деревянные колоды, поставленные на землю. Новые условия существования диктовали свои потребности. Нужно было приспосабливаться. По пути Александр натолкнулся на кусок разодранной овчины. Во время ночёвок сшил себе примитивные, зато тёплые большие рукавицы по локоть. Ложась спать, он клал одну рукавицу под голову, а другой накрывался. Позднее, когда пришли осенние и зимние холода, эти рукавицы, можно сказать, ему жизнь спасли.

Довелось Александру Лифантьеву побывать в нескольких концентрационных лагерях в Германии и Норвегии, где любой труд для истощённых людей был крайне тяжёл. Он добывал руду, дробил камень. Под Нарвиком работал в похоронной команде по перезахоронению трупов немецких солдат, около пяти лет пролежавших в земле после оккупации Норвегии Германией. Его и других военнопленных приглашали записываться в армию Власова, привлекая хорошим полноценным питанием и комфортными условиями быта. Но он отказался. Сегодня причины этого своего поступка Александр Иосифович поясняет просто, без напускного геройства: "Я подумал, у меня пять братьев и все в Красной Армии. Что же мне было идти воевать против них?"

Фронт приближался. Советские самолёты совершали налёты на портовые доки, которые находились неподалёку от их лагеря. Однажды во время налёта с одной из вышек стали стрелять по самолётам. Кто-то из лётчиков ответил. Очередь прошила крышу барака и убила нескольких наших пленных.

Известие о победе пришло неожиданно. Утром, 10 мая, никто не пришёл, чтобы вывести пленных из бараков на работу. И вот вбежал один из полицаев и известил, что война закончилась. На следующий день прибыли представители держав-победительниц. Пленным официально объявили, что они свободны, что с этого дня им будет выдаваться солдатская норма питания, больные получат медицинскую помощь и в ближайшие дни для них будет организована депортация на Родину.

Начались дни ожидания. Бывшие пленные группами ездили за 20 километров в Нарвик. Гуляли по городу. Ходили в горы на место уничтоженного нацистами лагеря смерти, куда, по слухам, должны были переправить и их. В этом лагере о заключённых напоминали только насыпанные бугры над траншеями, куда наспех прятали трупы.

Александр Иосифович уехал на Родину третьим эшелоном. На границе всем бывшим пленным была устроена проверка. Но он прошёл её без труда. Во-первых, нашлись три свидетеля, которые подтвердили его безупречное поведение во время плена; а во-вторых, в лагере он сумел сохранить свою медаль "За боевые заслуги". И вот ведь незадача - в плену, рискуя жизнью, он эту медаль сохранил, а в мирное время дал внучке похвастать перед ребятами во дворе, там старшие мальчишки эту медаль с неё и сорвали.

В фильтровочном лагере на границе, проходя медицинскую комиссию, Александр Лифантьев впервые после лагеря встал на весы. Результат его ошеломил - 38 килограммов! И это после нескольких недель нормального питания.

Получив документы, он выехал в Канск, где жили родственники. Сегодня Александр Лифантьев пенсионер. Увлечённость любимым делом, хоровым пением, придаёт ветерану жизненные силы. Вот только берёт его порой обида. Прослышал он как-то, что своим бывшим узникам Германия выплачивает компенсацию. Но когда он, вполне справедливо считая себя пострадавшей стороной, обратился по инстанциям, ему объяснили, что компенсация распространяется только на гражданское население, а он был военнопленным и ему ничего не полагается.

На мой вопрос, пели ли они в концлагере, улыбнулся наивности: "Нет, в лагере было не до песен!" И только когда пришла Победа, родилась у них там, в среде бывших заключённых, песня, как плач о пережитом:

Вот сейчас расскажу вам, родные,

Как жилось нам в плену в лагерях.

За баландою в очередь шли мы,

Еле двигали ноги свои.

Кто не мог - тот из сил выбивался,

Наземь падал, как скошенный сноп.

Полицаи его добивали.

Умер - вечная память ему!

Вражеский плен – неизбежная участь многих солдат и офицеров, участвующих в любом крупном сражении. Великая Отечественная война (1941-1945 гг.) оказалась не только самой кровавой за всю историю человечества, она также поставила антирекорд по количеству пленных. Более 5 миллионов советских граждан побывали в фашистских концлагерях, только около трети из них вернулись на родину. Все они кое-чему научились, находясь у немцев.

Масштабы трагедии

Как известно, в ходе Первой мировой войны (1914-1918 гг.) в плен к представителям Германии и Австро-Венгрии попали более 3,4 миллиона русских солдат и офицеров. Из них погибли около 190 тысяч человек. И хотя к нашим соотечественникам, по многочисленным историческим свидетельствам, немцы относились гораздо хуже, чем к пленным французам или англичанам, все же условия содержания русских военнопленных в Германии тех лет несравнимы с ужасами фашистских концлагерей.

Расовые теории немецких национал-социалистов привели к чудовищным по своей жестокости массовым убийствам, пыткам и зверствам, учиненным над беззащитными людьми. Голод, холод, болезни, невыносимые условия жизни, рабский труд и постоянные издевательства – все это свидетельствует о планомерном истреблении наших соотечественников.

По оценкам разных экспертов, всего с 1941 по 1945 годы немцы захватили в плен около 5,2 – 5,7 миллиона советских граждан. Более точных данных нет, поскольку никто досконально не учитывал всех партизан, подпольщиков, резервистов, ополченцев и сотрудников разных ведомств, оказавшихся во вражеских застенках. Большинство из них погибли. Точно известно, что после окончания войны на родину вернулись более 1 миллиона 863 тысяч человек. И примерно половину из них сотрудники НКВД заподозрили в пособничестве фашистам.

Советское руководство, вообще, считало каждого солдата и офицера, сдавшегося в плен, чуть ли не дезертиром. А естественное стремление людей выжить любой ценой воспринималось как предательство.

Нацисты оправдывались

Как минимум, 3,5 миллиона советских солдат и офицеров погибли в плену. Высокопоставленные нацисты в ходе Нюрнбергского процесса (1945-1946 гг.) пытались оправдать себя тем, что руководство СССР не подписало Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными от 1929 года. Дескать, этот факт позволил немцам нарушать нормы международного права в отношении советских граждан.

Фашисты руководствовались двумя документами:

директива «Об обращении с политическими комиссарами» от 6 июня 1941 года (война еще не началась), которая обязывала солдат расстреливать коммунистов сразу же после пленения;

распоряжение командования вермахта «Об обращении с советскими военнопленными» от 8 сентября 1941 года, фактически развязавшее руки нацистским палачам.

На территории Германии и оккупированных государств было создано более 22 тысяч концлагерей. Рассказать обо всех из них в одной статье просто невозможно, поэтому приведем в пример печально известную «Уманскую яму», располагавшуюся на территории Черкасской области Украины. Там советские военнопленные содержались в огромном котловане под открытым небом. Они массово умирали от голода, холода и болезней. Трупы никто не убирал. Постепенно лагерь «Уманская яма» превратился в огромную братскую могилу.

Умение выживать

Главное, чему научились советские военнопленные, находясь у немцев, так это выживать. Каким-то чудом около трети узников удалось преодолеть все тяготы и лишения. Притом что рациональные фашисты часто кормили только тех обитателей концлагерей, которых использовали на различных производствах.

Итак, для поддержания работоспособности советских граждан в лагере, расположенном у населенного пункта Хаммерштейн (сейчас это польский городок Чарне), каждый человек ежедневно получал: 200 г хлеба, овощную похлебку и суррогат кофейного напитка. В некоторых других лагерях ежедневная пайка была в два раза меньше.

Стоит сказать, что хлеб для пленных готовили из отрубей, целлюлозы и соломы. А похлебка и напиток представляли собой небольшие порции дурно пахнущей жидкости, часто вызывающей рвоту.

Если учесть холод, эпидемии, непосильный труд, то стоит только поразиться редкостному умению выживать, выработавшемуся у советских военнопленных.

Школы диверсантов

Очень часто нацисты ставили своих узников перед выбором: расстрел или сотрудничество? Под страхом смерти некоторые солдаты и офицеры выбирали второй вариант. Большинство пленных, согласившихся сотрудничать с фашистами, выполняли функции охранников в тех же концлагерях, сражались с партизанскими соединениями, участвовали в многочисленных карательных операциях против мирного населения.

Но наиболее толковых и активных пособников, вызвавших доверие, немцы часто направляли в диверсионные школы абвера (нацисткой разведки). Выпускников таких военных учебных заведений забрасывали в советский тыл на парашютах. Их задачей являлся шпионаж в пользу немцев, распространение дезинформации среди населения СССР, а также разные диверсии: подрывы железных дорог и других объектов инфраструктуры.

Главным преимуществом подобных диверсантов было их знание советской действительности, ведь как ни учи сына белогвардейского эмигранта, воспитанного в Германии, а от советского гражданина он все равно будет отличаться манерой поведения в обществе. Таких шпионов быстро вычисляли сотрудники НКВД. Совсем другое дело – предатель, выросший в СССР.

К обучению агентов немцы подходили тщательно. Будущие диверсанты изучали основы разведывательной работы, картографию, подрывное дело, они прыгали с парашютом и водили разные транспортные средства, осваивали азбуку Морзе и работу с рацией. Спортивная подготовка, методы психологического воздействия, сбор и анализ информации – все это входило в курс начинающего диверсанта. Срок обучения зависел от предполагаемой задачи и мог продолжаться от одного месяца до полугода.

Таких центров, организованных абвером, в Германии и на оккупированных территориях насчитывались десятки. Например, в разведшколе Мишен (неподалеку от Калининграда) готовили радистов и разведчиков для работы в глубоком тылу, а в Дальвитце обучали парашютизму и подрывному делу, австрийское местечко Брайтенфурт было центром подготовки техников и летного состава.

Рабский труд

Советских военнопленных нещадно эксплуатировали, заставляя трудиться по 12 часов в сутки, а иногда и больше. Они были задействованы на тяжелых работах в металлургической и горной промышленности, в сельском хозяйстве. На рудниках и сталелитейных заводах военнопленные ценились, в первую очередь, как бесплатная рабочая сила.

По подсчетам историков, примерно 600-700 тысяч бывших солдат и офицеров Красной Армии были задействованы на различных производствах. А доход, полученный германским руководством в результате их эксплуатации, составил сотни миллионов рейхсмарок.

Многие немецкие предприятия (пивоварни, автозаводы, агрокомплексы) платили руководству концлагерей за «аренду» военнопленных. Их также использовали фермеры, в основном, во время посевных работ и сбора урожая.

Некоторые немецкие историки, пытаясь как-то оправдать такую эксплуатацию узников концлагерей, утверждают, что в плену они освоили новые для себя рабочие специальности. Дескать, бывшие солдаты и офицеры Красной Армии вернулись на родину опытными механиками, трактористами, электриками, токарями или слесарями.

Но в это сложно поверить. Ведь высококвалифицированный труд на германских предприятиях всегда был прерогативой немцев, а представителей других народов фашисты использовали лишь для выполнения тяжелой и грязной работы.

Стабильности в мире нет, кругом очаги напряженности. И вероятность оказаться в горячей точке, в окружении недружелюбных людей с оружием, пугающе отличается от ноля.

1. Первые моменты самые важные

Как ты себя поставишь в эти первые минуты, так с тобой и будут общаться в дальнейшем. Держись с достоинством, знай себе цену, покажи, что можешь дать отпор и постоять за себя. Меньше говори, больше слушай. Не рассказывай о себе пока ничего. Не лезь со своими разговорами. Спросят - отвечай, не спросят - молчи. Никогда не стесняйся спрашивать сам. Любой мужской коллектив в замкнутом пространстве - это всегда немного театр, где внешняя атрибутика имеет значение. Поведение - та же самая атрибутика. На тебя будут смотреть: как держишься, как говоришь, какие слова употребляешь. Постарайся как можно быстрее понять, что здесь принято и допустимо, а что - нет. Смотри, что делают остальные, и делай то же самое. Когда поймешь, что к чему и кто есть кто, можно будет уже немного раскрепоститься.

2. Проблема веса

3. Установи контакт

В критической ситуации (например, в районе боевых действий вооруженные люди останавливают тебя на улице) самое главное - понять, к кому попал и на какой стадии накрученности люди находятся. Война - всегда повышенный уровень агрессии. Тут главное - не быть убитым на истерике. Неси что угодно, включай дурака, твоя задача - зацепиться языками и не быть убитым в первые пятнадцать минут. Тогда шансы повышаются. Основная цель - установить психологический контакт. Показать, что ты свой, ну или, по крайней мере, нейтральный.

4. Не изображай жертву

Никогда не ползай в ногах и не умоляй. Постарайся максимально сохранять достоинство, пока это возможно. Хотя это и сложно. Некая доля твердости - это уважается. Но и не перегибай палку. Не выпендривайся. Единственное, чего этим добьешься, - прикладом в лоб и в багажник. Помни, ты себе больше не власть. Власть - другие. Те, у кого оружие. И они могут - и будут - распоряжаться твоей жизнью.

5. Если начнут избивать, приседай

Постарайся максимально закрыться руками и коленями. Не строй из себя героя. Не смотри в глаза. И ни в коем случае не пытайся ответить ударом на удар. Убьют, и все. Постарайся казаться меньше, слабее и придурковатее. Выполняй все требования. Но опять же не унижайся. Будут грабить - отдавай все. Вообще все. Без машины можно уйти, с простреленными ногами - нет.

6. Тренинги по медицине и первой помощи бессмысленны

Парамедиком ты все равно не станешь, да и инструментов нет. В экстремальной ситуации о первой помощи знать нужно только одно: если что-то оторвало, вкалываем промедол и перетягиваем жгутом; если перебило артерию или крупный сосуд, вкалываем промедол и перетягиваем жгутом до максимума. Не до боли, боль здесь не показатель. Перетягивать нужно со всей силой, пока не сможешь уже закручивать дальше, потому что остановить кровотечение из бедренной артерии очень сложно. А если что-то пробило - живот или грудину - вкалываем промедол, затыкаем дырку, перебинтовываем. Потом ничего больше не трогаем и при первой возможности отдаем врачам.

7. Алкоголь и агрессивные, а тем более вооруженные люди - несовместимы

Не пей. Никогда. Если началась попойка - уходи. Доб­ром это не кончается. Никогда.

8. Беар Гриллс - это шоу

Не имеет к реальности никакого отношения. На самом деле все всегда хуже, сложнее и тяжелее. Голод - не самое страшное. Куда серьезнее холод и антисанитария, влекущие за собой всевозможные обморожения, нагноения, дизентерию, стрептодермию и экземы. При каждой возможности следует стирать белье, мыть ноги, руки, пах, подмышки, сушить обувь. Обычные потертости могут полностью вывести тебя из строя.

9. Будь всеяден

Но в чем наш английский спецназовский друг прав, так в том, что жрать и пить можно все, что угодно. Под Алхан-­Юртом, выйдя из-под огня, мы пили прямо из болота, хруст живых мальков на зубах помню до сих пор. В Грузии, выйдя из боя, пили из ручья, где выше по течению валялся труп теленка. В Грозном - из канавы, где лежала дохлая собака.

10. Дырку в теле можно затыкать чем угодно

Например, отлично подходят полиэтиленовые пакеты, сверху перемотанные скотчем. Смысл здесь в том, чтобы избежать пневмоторакса. Чтоб воздух внутрь не попадал. При ранении в грудину это самое опасное.

11. Начни заниматься спортом

Прямо сейчас. Когда все начнется - нагрузки возрастут в несколько раз. Бронежилет - шестнадцать килограммов, шлем - два, автомат - четыре, вещмешок с патронами - еще десяток, гранаты, жратва, фляга с водой, нож. Карандаш, в конце концов. Ты не представляешь, насколько тяжелым может быть карандаш. Передвигаться со всем этим в режиме «бежим-лежим» очень сложно.

12. Жир у собак надо срезать

Он горчит. Голубей надо бить в голову, иначе пуля вырвет все мясо, останутся только перья. Летящую утку из автомата не сбить, можешь даже не пытаться. Коровам стрелять за рога. Черепах и рыбу можно глушить гранатами или из РПГ. В остальном - мясо и мясо.

13. Садись на диету

Лично я на войне предпочитаю есть вообще раз в два дня. Во-первых, минимизируется одна из главных бытовых проблем на войне - поход на дальняк, что всегда доставляет массу неудобств. Срать в бронежилете с автоматом на коленях и одновременно пытаться контролировать обстановку - это очень неудобно, поверь. Да еще и растяжки кругом. Пошел в кусты, а вернулся без ног - очень частые случаи. А во-вторых, вообще лучше иметь пустой желудок: при ранении в живот меньше шансов перитонита.

14. Сломать можно любого

Мне, валявшемуся в собственной кровавой юшке на полу сортира в Моздоке, Саид, пытаясь стряхивать пепел на мое лицо, говорил: «Сломать можно любого, да, длинный?» Да. Сломать можно любого. Вопрос лишь времени и желания. А пытки ломают любого гарантированно, за исключением совсем уж единичных случаев. Но, поверь, шансы, что ты входишь в их число, невелики. Лучше не доводи до этого. Все равно они добьются от тебя того, что им нужно, но только к тому моменту ты уже будешь без пальцев и с разорванным кишечником.

15. Редко когда избивают так, чтобы действительно убить или сделать инвалидом

Но удары по внутренним органам опасны, даже если они не самые сильные. Сломанный нос лучше, чем разорванная селезенка. Постарайся защитить внутренности. Закрывай руками, коленями, сжимайся в клубок. При попадании в печень в правом боку взрывается нейтронная бомба, жжет, как адское пламя, - не можешь уже ни стоять, ни говорить. В общем, береги печень, Сеня!

16. Топленый снег уменьшается в объеме раз в десять

Из ведра снега получится котелок воды. Ну, это ты быстро поймешь. Весь дистиллят - снег или дождь - необходимо подсаливать, иначе просто невозможно напиться. Дистиллированная вода только вымывает вещества из организма. Чем больше пьешь, тем больше жажда. Нет соли - кинь щепотку золы. Но все же лучше живая прокипяченная вода - из реки, болота, лужи. Воду можно обеззараживать любой хлорсодержащей химией. Отбеливателем «Синева», «Белизной», «Доместосом». Плесни немного и дай постоять часа четыре. Не переборщи только, а то пить не сможешь.

17. Сигареты, спички, носки, солярка, водка, сладкое - это валюта

Постарайся иметь их как можно больше. Даже если не куришь и ходишь босиком.

18. Не вытирай сопли варежкой

Через два дня под носом сдерешь кожу, через три - экзема или вечно не заживающая язва. Экзему надо мазать любым кремом или добытым собачьим жиром (пункт 12). Стрептодермия хорошо лечится солнцем. Газета под носки и правда неплохо греет. Прокладки впитывают влагу. Варежки в выхлопе не грей, отсыреют. Положи лучше на двигатель, но смотри, чтоб не затянуло в ремни вместе с руками. Пуля из патрона легко вынимается пассатижами или иным способом бокового ломанья, порох поджигается иск­рой - от аккумулятора переносной рации или даже камнем о камень. Трассер дает сильный, хотя и короткий, огонь. Выстрели в кирпичную стену и, пока горит, разведи костер. Плавающей в миске с соляркой тряпкой хорошо топить печь. Дает ровный сильный жар, хотя и коптит нещадно.

19. Береги ноги

Здоровые ноги - это очень важно. Мне, например, никогда не удавалось найти валенки по размеру, они вечно натирали. В результате на одной ноге у меня было 13 мозолей, на другой - 18, две из них под ногтями, которые отвалились. Это превратило меня в практически неспособного ходить инвалида. А казалось бы, всего-то мозоли.

20. Война, тюрьма, любая экстремальная ситуация - это по большей части психология

Выживает не самый сильный. Выживает самый приспособленный. Тот, кто быстрее понимает, что к чему. В ком быстрее развиваются новые качества - способность чувствовать присутствие человека, быстро соображать, увеличить скорость реакции, принимать правильные или нестандартные решения. Налет цивилизации очень тонок, он слетает моментально. Человеческое уходит, остается животное. Но именно оно-то и помогает выживать. Война страшна не тем, что отрывает руки-ноги. Война страшна тем, что она отрывает душу. Как говорят, армия - это волчья тропа, по которой надо пройти, оскалив зубы. Но остаться при этом человеком.

21. Нечищеные зубы - первый шаг к апатии

А следовательно, и к смерти. Уходя в свой воображаемый мир, перестаешь адекватно реагировать на меняющиеся обстоятельства. В итоге допускаешь роковую ошибку. Именно поэтому солдат заставляют бриться и чистить зубы каждый божий день (вплоть до тумаков).

22. Если ситуация безвыходная - дерись

В моей армии дедовщина была махровейшая. Один раз мной выбили окно. Мне повезло, я упал не на улицу, а на пол. Лежал в кровавых соплях. Вокруг стояли пьяные обдолбившиеся героином ублюдки. «А давай его опустим?» Рядом с моим лицом лежал осколок стекла. Примерно с полметра длиной. В виде клинка. Я зажал его в рукаве. Поднялся. Вжался в угол. Отстали. Позже за эту вспышку сопротивления меня избили еще сильнее, но до таких крайностей больше не доходило.

23. Вся твоя предыдущая жизнь перестанет иметь значение

Ты будешь «весить» ровно столько, сколько «весишь» здесь и сейчас. Ни золото, ни квартиры, ни должности, ни марки твоих бывших автомобилей тебе веса не прибавят. Если у тебя в прошлой жизни был «мазерати», а в этой ты не умеешь добыть жратвы или снарядных ящиков для печки - ты говно. Городские люди вообще плохо приспособлены к экстремальным ситуациям. Лучшие солдаты, зэки, выживальщики - как правило, простые мужики из глубинки с грубыми, словно вытесанными топором, лицами. Учись у них. Держись их. Они самые надежные. Вообще, хороший солдат всегда выглядит скорее как бомж, нежели как Рэмбо. Может показаться странным, но просто удивительно, для какого количества людей это становится открытием. И они по привычке хвастаются прошлым богатством и считают, что это делает их более значимыми, чем остальные. Пока всем это не надоест окончательно. Тогда такие люди получают прикладом по башке и отправляются на свое место - в самый низ социальной лестницы. Для многих это становится серьезной психологической травмой, а кого-то может и сломать.

24. Постарайся не бояться

Самый глупый совет. Он все равно невыполним, но ты постарайся. Не бойся. Страх придет, но старайся ломать его изо всех сил. Не дай ему завладеть тобой, иначе перестанешь быть человеком, превратишься в мычащее животное. А это точка. Дно. Борись со своим страхом каждую секунду, не показывай его другим. Сторонись тех, кто уже поражен им. Страх заразен. Дурацкая поговорка про «смелого пуля боится» - отчасти правда. Страх лишает воли к действию и способности адекватно оценивать ситуацию. В итоге ты принимаешь неправильные решения: идешь не туда, делаешь не то, падаешь не так быстро, не можешь ватными пальцами снять с предохранителя и в итоге погибаешь.

Как только появилось подозрение, что в вашем городе должна начаться стрельба, тебе светит тюрьма, возможно появление вооруженных алкоголиков на блок­постах, - быстро-быстро-аллюр-три-креста хватай детей под мышку, садись в машину-маршрутку-автобус и беги далеко-далеко. Все остальное уже частности. Без ковра, телевизора, квартиры и даже без дома прожить можно. Без головы – нельзя. Хотя, впрочем, некоторые умудряются.

Об авторе

Аркадий Бабченко - российский журналист, писатель, военный корреспондент. Лауреат множества литературных и журналистских премий. Прошел две чеченские войны (сперва срочником, потом контрактником). Вел репортажи из горячих точек во время российско-грузинской войны 2008 года, был свидетелем турецкого восстания, писал очерки из Донбасса. Бывал в плену, в пыточных подвалах, ожидал расстрела. В феврале 2016 года вынужденно покинул Россию, опасаясь ареста и провокаций со стороны своих политических противников. В данный момент живет в Чехии.